Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
«Погибну, — думает в слезах, — поймет, кого потерял. Но будет поздно».
Август, утро нового дня. «Вста-а-ли… подтяну-у-лись… Что там за окном?»
В камере тишина, целых еще полчаса до восьми. Быстренько одеться, умыться и — во двор.
— Поспала бы еще. Чего бегать-то? — добродушно укоряет идущая со связкой ключей по коридору Софья Павловна.
— Я мигом. Туда и обратно.
Во дворе пустынно, тянутся вверх вяловатые сизые дымки: дежурные камер разжигают к завтраку самовары.
Она бежит трусцой к дальним постройкам, пробегает мимо вышки с караульным. Утреннее солнышко слепит глаза, воздухом не надышишься. Она остановилась запыхавшись у дровяного сарайчика, смотрит вдаль. Красота неописуемая: кудрявые задумчивые сопки в зарослях
Из приотворенной дверцы сарайчика на песчаном взгорке вышли друг за дружкой ярко-оранжевый петух с хохолком набекрень («ле кок?») и серенькая в крапинах курица («ля пуль»), принялись выклевывать что-то наперегонки из песчаной кучи.
Она идет не спеша назад, сорвала по дороге перышко дикого лука, пожевала, выплюнула: невкусно, отдает чесноком.
Пошел пятьдесят седьмой (она отмечает регулярно в тетрадке) каторжный ее день. Восемь недель, полтора месяца. Заполненные учебой, заботами о пище, уходом за больными товарищами, мытьем полов, стиркой в одалживаемых у уголовниц ванночках, вечерними спорами-разговорами о смысле жизни, критериях добра и зла, границах нравственности и справедливости, о том, следует или нет подчиняться в процессе революционной деятельности коллективной воле партии («А где в таком случае, товарищи, сам революционер, его личность, его этика и мораль?»); об эмпириокритицизме Маха-Авенариуса, его отличии от позитивизма Огюста Конта, статье большевистского вождя Ульянова-Ленина «Государство и революция» («Типичный книжник, оторван от действительности», по мнению Веры Штольтерфот), о вызвавшем широкий резонанс в обществе рассказе Леонида Андреева «Тьма» — одетой в люмпенпролетарское тряпье сатире на революцию, считает Екатерина Адольфовна, о том, прав или неправ Достоевский, считая, что люди не становятся ни в чем не лучше, не нравственней. Сталкиваются мнения, ломаются копья. У каждой собственные аргументы, опыт революционной борьбы. Эсерки думают так, социал-демократки с ними не согласны, у анархисток-коммунисток своя точка зрения.
Живут мальцевитянские революционерки коммуной. Высылаемые из дому посылки, деньги, книги — все общее. Денежные переводы и продуктовые посылки получают немногие: по пятьдесят рублей ежемесячно Измайлович и Беневская, несколько других узниц по двадцать пять рублей, остальные от случая к случаю, мелкими суммами.
Был курьезный случай с посылкой. Марусе Беневской пришел ко дню рождения великолепный торт из Италии от родственников. Лакомства, разумеется, при дележе перепало каждому по крохотному кусочку. Все тем не менее были довольны, уверяли, что доставшаяся порция показалась им на удивление сытной. Хохотали спустя несколько дней до упаду, когда Беневская получила вслед за посылкой запоздалый рецепт о том, сколько времени и при какой температуре следует печь торт. Легший камнем в желудок торт был съеден, оказывается, мальцевитянками сырым.
Общей кассой распоряжалась коллективно избранная экономическая староста Елизавета Павловна Зверева. Получавший на почте переводы начальник тюрьмы выдавал деньги непосредственно ей.
Казенная пища была ужасающей. Несытной, часто несвежей. По официальной раскладке на каждого неработающего ссыльнокаторжного полагалось около килограмма ржаного хлеба, сто тридцать граммов мяса, сто граммов картофеля, столько же капусты, тридцать граммов гречневой крупы, десять топленого сала, двенадцать репчатого лука, четыре чая.
Превращались в конечном счете эти продукты в пованивающие щи на обед, мутноватую жиденькую гречневую кашу на ужин. В постные дни, в среду и пятницу, на обед давали гороховый суп или постную рыбную баланду из кеты, в которой плавали рыбные кости и жабры.
Кухня была в руках уголовниц. Чтобы получить из общего котла хоть какое-то подобие супа, а не баланду со дна, приходилось изворачиваться, посылать на раскладку крепких представительниц из политических, умеющих постоять за своих.
Основу питания
составлял хлеб. Был он несъедобным — несмотря на постоянный голод, политзаключенные отдавали его обитательницам уголовных камер. Выносили в коридор, и те моментально расхватывали подношение. Короткое время спустя, однако, выяснилось: уголовные тоже его не едят. Выменивают у окрестных поселенцев на сало, яйца, молоко. Политические после этого договорились с начальником тюрьмы Павловским, что вместо черного хлеба будут получать уменьшенную порцию белой муки, которую стали передавать за тюремную ограду крестьянам и получать таким образом по три-четыре фунта белого хлеба на человека. Покупали, кроме того, на общие деньги разрешенный тюремными правилами месячный «приварок», который не должен был превышать четыре рубля двадцать копеек в месяц на человека. На эти деньги Елизавета Павловна выписывала с тюремного склада чай, сахар, картошку, мыло, зубной порошок, письменные принадлежности, табак для курящих, изредка рис, яйца, иногда копченую кету. Надо было еще оставить какую-то часть коммунальной кассы на приобретение почтовых марок, отправку экстренных телеграмм, снаряжение отправлявшихся на волю малосрочных каторжанок.От сокамерниц она узнала: в какой-то момент членам политкоммуны показалось, что Елизавета Павловна чересчур экономна, прижимиста в расходовании средств. Острым было желание получить к столу что-нибудь не приевшееся, вкусненькое. С нынешним экономическим старостой это было невозможно. Кончилось тем, что Елизавету Павловну переизбрали. Исполнять хлопотную должность согласились по очереди Зина Бронштейн и Ревекка Фиалка. Все вроде бы пошло на лад, стол мальцевитянок сделался разнообразней. Выяснилось, однако, спустя короткое время: в результате хозяйствования новых старост в бюджете коммуны возникла ощутимая дыра, денег осталось кот наплакал.
Зина с Ревеккой подняли руки: не справились, сдаемся! Елизавету Павловну вернули на прежнюю должность, и вновь она повела хозяйство согласно исповедуемомому правилу: по одежке протягивай ножки.
— Вы только посмотрите!
Заглянувшая в комнату Настя Биценко достает из-за пазухи сложенный листок.
— Только что выбрала из тайника. Акатуевцы переслали…
Сгрудившись у стола, они читают переписанную от руки копию резолюции военного губернатора области на прошение соседей-политкаторжан, пожаловавшихся на чрезмерные строгости тюремного режима. Что ни пункт — окрик держиморды.
«1. На каторге никакие политические партии не признаются и недопустимы.
2. На каторге нет политических, а есть ссыльнокаторжные арестанты.
3. Каких-то циркуляров не бывает, а бывают настоящие для точного исполнения.
4. Молитва Богу входит в общий внутренний распорядок там, где живут люди.
5. Там, где закон разрешает сечь виновных и может способствовать исправлению совести, он не составляет ровно никакого издевательства над личностью христианина.
6. «Свобода» осуществляется на свободе, а не в каторжной тюрьме, где никакая свобода допущена не будет.
7. Всякие «осложнения», о которых говорится в прошении, могут вызвать со стороны администрации такое острое воздействие, которое будет едва ли не лучше молитвы.
8. Там, где нет веры, не может быть и речи о веротерпимости.
9. Прокурору не предоставлено право вмешиваться во внутренний порядок в тюрьмах.
10. Кто попал в каторжную тюрьму за государственное преступление, тому на Высочайший манифест 17 октября 1905 г. ссылаться поздно, лучше было бы воспользоваться его благами до тюрьмы.
11. Прошениям на строгость режима никто никакого значения придавать не будет из высшей администрации области и края.
12. Кто попал в тюрьму, тому надо помнить, что он не на свободе.
Военный губернатор Забайкальской области Эбелов».
— Резолюция «Органчика!» — откликается Измайлович. — Помните, в «Губернских очерках» Салтыкова-Щедрина? У которого в голове вместо мозгов был механизм, выдававший две единственные фразы…
— «Раззорю!» и «Не потерплю!» — вспоминает Маруся. — Жив курилка.