Фантасмагория и другие стихотворения

А он от грез был лучезарен, Затем сказал, что благодарен, Но слог его был так кошмарен: «Утратив блеск, кому он нужен Сей ком, а денег стоил — ужас! К тому ж я шел на званый ужин». Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости! Что ж, вас дождутся ваши кости! Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!» Вздыхает он и чуть не плачет. Она усмешку злую прячет, А он как пламенем охвачен: «Да что мне «блеск»? — и он поведал: Я б досыта всего отведал: Там чаем — чай, обед — обедом». «Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь. Путь к знаньям дерзостен, боюсь, Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».

Он простонал взамен речей, И мысль уйти, да поскорей, Сменилась: «Что б ответить ей?!» «На ужин! — и хохочет зло, — Чтоб улыбаться за столом, Упившись пенистым вином!» «Скажите, есть ли униженье Для благородного творенья Найти и в супе утешенье?» «Вам пирожка иль что послаще? Манеры ваши столь изящны И так — без снеди преходящей!» «Но благородство человека Не в том, что он в теченье века Не съел ни ростбифа, ни хека!» Ее глаза сверкнули строго: «Лишь подлый люд, а вас тут много, Шутить способен так убого! Коптите небо для утех И землю топчите — вот смех — Они не ваши, а для всех! Мы делим их, хоть поневоле, С народом диким, что на воле На обезьян похожи боле». «Теории плодят сомненья, А ближний, я не исключенье, Нам дан не ради осужденья». Она разгневана, как волк, А он шел в тьму наискосок И тростью исследил песок. Валькирией, средь страсти, бреда, Она сражалась до победы, Чтоб слово вымолвить последней. Мечтая, словно ни о чем: Сказала, созерцая шторм, «Мы дарим больше, чем даем». Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», — Он сам не знал, что он ответил. «И есть тогда, — сказала так, — Сердца, что могут биться в такт. Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?» «Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, — Безбрежней моря в мире нет, Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет». Ее ответ упал сурово На его голову свинцовым, Огромным слитком полпудовым: «Величье с Благом свет льют вечный Но легкомыслен, опрометчив, Кто каламбурит век беспечно. А кто, куря, читает «Таймс», А в Рождество идет на фарс, Преступным кажется для нас!» «Ах, это правило подчас, — Стеня, зардевшись и стыдясь, Сказал, — сложней, чем преферанс».

Она спросила: «Отчего же?» Свет мягкий ощутив на коже, Воскликнул он: «Не знаю, боже!» Волною золотой пшеницы К монахам в окна свет стучится, Природный цвет дав рдевшим лицам. Взгрустнув, что он краснел, ославясь, Сказала горько: «Нам на радость, Величье побеждает слабость». «Ах, истина, ты хуже бремени, — Сказал, — ты так несвоевременна, Не лезешь в лоб, тяжка для темени». И покрасневши в первый раз Сказала хладно, напоказ: «Она тяжка, но не для вас». Она опять взглянула строго. И он взмолился: «Ради бога!» Она смягчилась хоть немного: «Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом С ней миритесь, — ваш мозг умом Вдруг осветила, скрывшись в нем. Лишь тот, кто плакал, тосковал, Вместить способен идеал, Что высшим Знаньем осиян. Как цепь, что все соединяет, Как колесо, что поднимает, Нас Мысль Познаньем озаряет». На этом он расстался с ней. Никто из них не шел быстрей. А он казался все мрачней.

Второй голос

Изъели волны брег в мочало, Она прелестно поучала, А он молил, как и сначала. Она смягчала «сладкий» тон, И монолог был оживлен, Как трутень неуклюж был он. «Из мела не удастся нам Сыр получить», — слова к словам Аккомпанируют шагам.

Но голос звучен был, бесспорно, Она спросила вдруг: «Который?» — То высший миг был разговора. В тупик поставивший ответ С пещерным эхом слившись, след Утратил в волнах — без примет. Он сам не знал, что отвечал ей, Как лук, стреляющий случайно, Но мимо слуха — от отчаянья. Ответа ей его — не надо, С опущенным свинцовым взглядом, Шла, словно нет его с ней рядом — И били больно, как кулак, Ее вопросы «Что?» и «Как?» И силлогизмов дикий мрак. Когда ж, устав зря, бестолково, Просил он объяснить два слова, Она все повторила снова. Пренебрегая явно Смыслом, Сказал он, ведь, вскипая, кисли — В агонии ужасной — мысли: «Ум — роковая нам награда, Абстракций, совпадений чадо, Такое ж, как и мы! Не правда?» Тут ее щеки запылали Уста надменно замолчали, Но даже молча подавляли.

Теперь ответ — её — не нужен, Взгляд словно камнем перегружен, Умчаться бы! — Но он недужен. Она слова его бичует Без промаха, как кошка, чуя, Где птичка в темноте ночует. Его ум бросив на лопатки, Разоблачив до кости гладкой, Мысль излагала по порядку: «Но люди ль люди? И прильнут К потоку ль дум — взять ту одну, Росе подобную, вину? И лихорадочный глаз наш Сумеет ли узреть сквозь кряж Тщеты — мучительный мираж? Услышим ли немые крики, Им полон воздух, ведь великой Вновь кровью налились все блики? Как дышит луг янтарным светом, И как парит в тьме беспросветной, В граните ночи — шлейф кометы? Среди ровесников, став сед, Ты, человек, сквозь толщу бед Узришь ли молодости след? Нам прошлое приносит звук — То подолов шуршащий круг, И пальцем в дверь легчайший стук. Но в час мечты, в полета час Унылый призрак зрит на нас Из глубины стеклянных глаз. То призрак суеты сует, Ведущий в лес дремучих лет, И стынет кровь — и жизни нет». У фактов вырвала из губ, — С восторгом зверя, а он груб, — Святую правду, словно зуб. Круг мельниц встанет, как немой, Когда всю речку выпьет зной, Так и она молчит. — Покой. Так после тряски, шума, гвалта Шел пассажир, ища прохладу, Когда домчался, куда надо: Средь суматохи — сбой моторов Лишь слышен, но по коридору Носильщик бархат топчет скоро. Со взглядом, ищущим преград, Беззвучно губы мысль твердят, И вечно хмурен ее взгляд. Он радостно смотрел: полна Покоя даль, и спит волна В молчанье мертвом, а она Клочок пространства созерцала, И словно эхо повторяла Круг мысли стертой — все сначала.

Но он не мог расслышать ухом, Хоть оно чутко, а не глухо, Что говорила она сухо, На береге волны печать, Как принялась рукой качать, — Вот все, что он сумел понять. Он видел зал — как бы сквозь сон — С гостями в мрак был погружен, Все ждут… — Кого ждут, знает он. Они, поникнув, не уснули, Но каждый съежился на стуле, Глаза отчаяньем блеснули! Не разговорчивей креветок, Мозг сух от скорби беззаветной, Вы не дождетесь их ответа — «Ждем три часа! Довольно, Джон! — Один издал все ж вопль и стон: Скажи, накроют пусть на стол!» Виденье, гости, — все пропало, Одна лишь дама среди зала Благоговейно причитала. Ушел он, сев на брег морской Следить за мчащейся волной С приливом на берег сухой.

Бродил он возле кромки чистой Воды, и ветер пел речисто На ухо, шли валы игристы. Зачем он слушал ее снова И замирал над каждым словом: «Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»

Третий голос

Лишь миг недвижна колесница Его слезы была — стремится, Печаль излить его ресница. А ужас прямо в сердце дышит, Глас ни вдали, ни рядом — выше — Казалось, слышен, — но не слышен: «Но нет в слезах ни утешенья Ни искры сладкого сомненья, Все тонет в мрачной тьме томленья». «От слов ее открылась рана, Они мудрей, чем океана Был вой невнятный постоянно, — Сказал, — мудрее, чем потока От запада и до востока Певучий диалект глубокий». А голос сердца тих, суров, Словами образов — не слов, Сказал, как путник, тяжело: «Ты стал сейчас глупей, чем прежде? Так почему глас знанья нежный Не слушаешь, живя надеждой?» «О, только бы не это! — Ужас! Уйти к вампиру лучше — глубже В пещеру, плоть отдав ему же!» «Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, — Безбрежна и теснит сама Коросту скудного ума». «Не это! Лишь не одиноким Остаться. В голосе глубоком Ее был странный хлад жестокий. Эпитеты ее чудны, И не было ведь глубины В ее словах, что так ясны. Ответы были величавы, И я не мог не верить, право, Что не мудра она на славу. Не оставлял ее, пока, Запутав мысли, как шелка, Она не стала далека». Но шепот проскользнул дремотно: «Лишь в правде — правда. Знать охота Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то Благоговейный ужас смерть Внушает, голову как плеть Он свесил — жив едва — на треть.

Растаял шепот, — так густою Ветр поглощается листвою, Не дав ни тени нам покою. И с каждым мигом все страшней Отчаянья пучина — в ней Он стиснул голову сильней. Когда узрел, как сведена Бровь скал, алея от вина Зари, — спросил: «Так в чем вина?» Когда же от слепящих гроз Ослепло небо, как от слез, — Надела траур роза роз. Когда в преддверье Рождества Затмилась солнца голова, Всплакнул: «Душа, в чем не права?» Когда пейзаж был полон страхов, Ночь бросила его с размаху На землю и пригнула к праху. Стон тех, кто мучим и покинут, Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, — Ведь те сладки, как звук волынок. «Что? Даже здесь в кругу истерик, Боль с Тайною, клыки ощерив, За мной — подобием ищеек? Стыдом и жаждой удручен, Как знать, к чему приговорен, Какой нарушил я закон?» На ухо шепот чуть шуршит Как эхо зыби, что молчит, И тень восторга, что забыт. Играет шепот с ветром всласть: «Ее судьба с твоей сплелась, — Так внутренний вещает глас, — Ведь каждый — роковых звезд россыпь, Он дарит их подобно оспе. Так отойди подальше просто. Враги друг другу — вечно в споре: Ты ей — мычащее подспорье, ОНА ТЕБЕ — ЛАВИНА ГОРЯ». Перевод С. Головой

Тема с вариациями

[Как же так получилось, что Поэзия никогда не подвергалась процессу Разбавления, который оказался столь полезным для искусства Музыки? А поэзия и музыка — сестры! Разбавитель дает нам первые ноты какой-нибудь хорошо известной Арии, а затем дюжину собственных тактов, затем — еще несколько нот из Арии, — и чередование продолжается: слушатель, таким образом, если и не полностью спасен от риска угадать мелодию, то он хотя бы не пострадает от прилива слишком бурных чувств, которые возбуждаются более концентрированными формами искусства. Композиторы называют этот процесс «обработкой», и каждый, кто когда-либо испытывал эмоции, сопровождающие неожиданное приземление в кучу известкового раствора, согласятся со справедливостью найденного мной счастливого выражения.

По правде говоря, когда тот самый, любящий застолья, Эпикур засиживается за закуской из превосходной Оленины — которая каждой клеточкой как бы нашептывает: «Все чудесней», — а также из ласточек; то перед возвращением к приятным на вкус деликатесам он отдает должное колоссальным порциям овсяной каши и береговых улиток; и когда совершенный Ценитель Красного Вина позволяет себе отпить разве что самый деликатный глоточек вина, то затем залпом выпивает пинту или более пива, пригодного лишь для каких-нибудь сиротских школ — и так далее — ]

Я не любил Газель и шик. Большие цены не охота Платить, они ведь хороши Для продающих и для мотов. Спешит порадовать сынишка, Из школы возвратившись рано: Зачем-то дрался он с мальчишкой. Он был всегда чуть-чуть болваном! Узнав мой норов, полный гнева, Прогонит сын меня при людях. Покрашу волосы — и Дева, Заметив перемены, будет Меня любить. Решил я сразу: Окрашусь в цвет и глаз, и бровки: Пока еще следят — вполглаза За тихим шествием морковки. Перевод С. Головой

Считалка до пяти (игра в пятнашки)

Пять крошек — им четыре, три, два, один и пять: Им лишь бы у камина резвиться и играть. Пять девочек румяных с шести до десяти: Все шалости забыты — им на урок идти. Пять девочек — и старшей уже пятнадцать лет: Язык, рисунок, танцы — забавам места нет. Пять девушек прелестных — считайте сами, я Сказал бы, как тут выбрать, которая твоя. Пять девушек — и младшей уж двадцать первый год: Как быть им, если замуж никто их не возьмет. Пять девушек… но тридцать — опасный возраст тем, Что надо б обручиться… Пора бы. Только с кем? Пять девушек за тридцать — не девушек, а дам: Уже весьма терпимы к застенчивым юнцам. Пять дам весьма поблекших… Их возраст? Боже мой! И мы идем туда же, куда весь род людской: И точно знает бывший «беспечный холостяк», Куда уходит время. Куда, зачем и как. Перевод М. Матвеева