"Фантастика 2023-130". Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
Подумать только, сколь скоро ярлы стали забывать о том, что скорбели о своем почившем друге. Теперь всех их интересует только один вопрос – кто станет следующим конунгом?
– Я благодарю всех вас, – продолжает говорить кюна в наступившей тишине, – что согласились провести совет ярлов сейчас. Мой муж также не стал бы ждать, зная, сколь важно как можно скорее выбрать нового правителя, который поведет нас за собой. По традиции, род передает титул другому роду в том случае, если в живых не остается ни одного его представителя. Однако, – на этих словах она замолкает, понимая, сколь яростной и неопределенной будет реакция на то, что собирается она сказать, – род Волка погиб не до конца. Мы похоронили
Слова кюны повергают всех присутствующих в шок. На несколько долгих мгновений повисает тревожная тишина, которая следом за этим разрывается громом голосов. Каждый ярл пытается перекричать остальных, они стучат кулаками по столам и рвут глотки. Ведут себя как стая изголодавшихся псов, щелкают пастью друг перед другом и все кричат, кричат, кричат…
Хейд видит, как ликует ее мать. Происходящее приводит Исгерд в восторг.
– Мы никогда не признаем Братоубийцу своим конунгом!
– Ганнар отрекся от мальчишки, лишил его имени рода!
– Не бывать этому!
Кюна теряется, Ворона даже со своего места видит, как дрожат ее губы. Йорунн переплетает пальцы в тугой комок, старается скрыть свой страх, но она вовсе не воительница, нет. Она – хранительница домашнего очага, жена и мать, не ей вести народ за собой. Йорунн сломается сразу же, как только на нее надавят посильнее, и своим наглым заявлением, призывающим вверить бразды правления в руки ее второго сына, единственного живого ребенка рода Волка, она лишь затягивает петлю на своей шее потуже.
Если бы здесь была Ренэйст, то вряд ли бы она позволила говорить со своей матерью таким образом. Признаться, будь здесь Ренэйст, то ничего подобного и не произошло бы. Даже если бы конунг и погиб, хрупкое равновесие мира не было бы нарушено, ведь конунг оставил после себя наследницу, на чьи плечи взвалили бы заботы о благополучии их народа. Ни разу во время их прогулок по скалистому архипелагу не сказала ей Белолунная, что хочет себе подобной судьбы. Она принимала это как нечто, от чего не сможет отказаться.
Возможно, Белая Волчица и не знает, какой бедой она обернулась. От мысли о том, что дух Ренэйст сейчас стоит в веренице душ, коим никто не открывает врата, ведущие в Вальхаллу, покои верховного бога Одина, по телу Хейд проходит неприятный холодок.
– Витарр такой же сын конунга, как Хэльвард, да сохранят валькирии его душу! – с мольбой восклицает Йорунн, надеясь найти отклик хотя бы в одном сердце. – Я была слаба, потому позволила мужу обвинить сына во всех несчастьях, а ведь был он лишь ребенком! Витарр оступился, допустил непростительную ошибку, только ответьте же мне, почему никто не обозлился на самого Ганнара, когда погиб Снорре, старший его брат? Почему сквозь все невзгоды прошел именно мой ребенок, в чем он был столь виноват? Трон Витарр может занять по праву рождения, неужели и в этом пойдем мы против закона?
– Хорошо говоришь ты, кюна, – отвечает ей один из ярлов едва ли не в то же самое мгновение, стоит Йорунн завершить свою речь. – Только вот, помнится мне, конунг ясно сказал всем нам, собрав в Великом Чертоге после похорон Хэльварда так же, как сейчас собираешь нас ты, что он отрекается от мальчишки и больше не сын ему Витарр. Или я не прав?!
Яростный крик служит ему ответом. Как хороша человеческая память! Сколь легко найти в ней нужное воспоминание тогда, когда это нужно. Хейд практически уверена в том, что большая часть собравшихся даже и не знает, как выглядит сейчас взрослый Витарр. То, сколь болезненно похож он на почившего конунга, невозможно не заметить. Тяжелая челюсть конунга у него, темные глаза
и грива волос, в которых поблескивает седина. Размахом плеч Витарр не вышел, тело его больше гибкое, чем крепкое, но даже Хейд видит явное сходство между отцом и сыном. Точно так же сама она похожа на свою мать; островитяне говорят, что нет в ней ничего от почившего отца. Словно бы не от Эгилла ярла зачала Исгерд дочь, а от самого Локи, вымолив у него, чтобы дитя это было ее лишь копией.Хейд не знает, водится ли мать с темной силой, как то делают вельвы, только сама не любит оставаться с ней наедине. От Исгерд всегда веет опасностью и ядом. Не сказать, что Хейд вкусила материнской любви; даже представить не может, на что она может быть похожа. Для ярла она всегда была лишь очередным способом достигнуть желаемого. Удержать власть в своих руках.
У Хейд не хватает сил на то, чтобы сбросить с себя оковы. Так и останется она Вороной, прикованной к чужой воле.
– Что же вы, ярлы, столь большой страх испытываете перед тем, чтобы ошибку свою признать?
Ульф Бурый, ближайший товарищ почившего конунга, выходит вперед, направляясь к кюне, и встает за левым ее плечом. Ладонь его покоится на эфесе меча, и уже одно лишь это движение является аргументом, весьма весомым для того, чтобы его выслушать. Кюна смотрит на него с благодарностью, и Бурый лишь слегка кивает головой в ответ на этот взгляд. Кажется, словно бы Йорунн и не ожидала получить такую внезапную поддержку с его стороны.
Обладая весьма гибким и острым умом, Ворона с легкостью может рассмотреть то, что скрыто от чужих взглядов. Она научилась смотреть глубже сути вещей еще будучи ребенком, когда пыталась понять, истинно ли веселье, которое являет другим Исгерд ярл, или внутри нее плещется совсем иная вода.
Таким же умением в юные свои годы обладает и Ове. Хейд видит, как пронзительно смотрит он на кюну единственным своим оком, сжав губы в тонкую полоску. Из всех присутствующих единственный он, кто сидит: во время нападения морского змея ударом о воду повредило ему спину, и потому не лучшим воином сейчас является Товесон. Только, кажется, словно бы с недугом тела ум его стал лишь острее.
Будто, подобно Одину, видит Ове все, что сокрыто от других.
Их взгляды сталкиваются. Хейд изгибает бровь, и Ове лишь качает головой в ответ.
Этого достаточно, чтобы понять, что один хочет сказать другому.
Ульф тем временем продолжает говорить, вновь возвращая внимание Хейд к себе.
– Стоило Ганнару отречься от мальчишки, как я взял его под свое крыло. Никогда не стыдился я того, что воспитываю Витарра так, как ему следует быть воспитанным. Я дал ему все, что не дал родной отец. Обучил искусству боя, держаться в седле и воинской чести. В шестнадцатую свою зиму, как и все иные отроки, Витарр прошел свое посвящение, и прошел его в одиночку. Этот юнец прошел такой путь боли, что нет ничего, что может его испугать. Отчего он не может занять отцовский престол? Да, Ганнар отрекся от сына, но имени рода его не лишал. Витарр ел и спал в конунговом доме, и никто оттуда его не гнал. Он истинный наследник, потому подчинитесь закону!
Недовольство становится только сильнее, все отчаянее крики о том, что никто не посмеет последовать за Братоубийцей. Столь яро цепляются за мысль эту, что, кажется, словно бы не старший конунгов сын погиб на роковом озере, а каждый из ярлов похоронил свое дитя под его льдами, настолько сильна их боль и ярость, направленная на Витарра. Но если не лишен Витарр имени рода, то о каких спорах и распрях может идти речь?
Ярость ярлов не утихает, да только ничего, кроме того, что за Братоубийцей они не пойдут, сказать не могут. И тогда Хейд понимает, отчего столь не хотят они, чтобы место это занял Витарр.