"Фантастика 2023-203", Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
— Если придётся. Осталась всё же надежда, что на «Лагранже» какие-то капитальные неполадки с энергией, тогда можно будет наладить «обруч», запитав его от реактора корабля. Моща, конечно, не так, что у «Теслы», но хоть что-то…
— А люди? Они как смогут выжить без энергии?
— Запрутся в аварийном отсеке — там энергопитание от аккумуляторов и солнечных батарей, плюс запасы воздуха, воды и провианта на месяц для всех обитателей станции. Тесно, конечно, но… лишь бы живы были!
Под потолком трижды квакнул ревун, цвет информационного табло сменился на жёлтый. Туристы засуетились, застёгивая гермошлемы. Между ними ходили инструктора, проверяя, все ли готовы.
— Всё, Лёш, пора. — Юлька приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щёку. — Я пойду. Держи меня в курсе, ладно?
— Обязательно.
Из дневника Алексея Монахова.
«27 декабря 1977 г. „Резолюшн“ стартовал к „Лагранжу“ после стремительной трёхдневной подготовки. Она, что характерно, продолжается и в полёте: программирование трёх имеющихся на борту „тахионных торпед не закончено“, их управляющие блоки сейчас внутри корпуса, ждут своей очереди. Из-за этого в состав спасательной миссии попал и Юрка-Кащей — вместе со своим научным руководителем, американским астрофизиком и физиком-тахионщиком Джоном Коуэллом, он сейчас безвылазно торчит в отданной под лабораторию кают-компании. На вопросы „ну, долго вам ещё там возиться?“ отвечают невнятным мычанием и злобной руганью, но никто. Включая командира корабля Борис Волынов не обижаются. Понять это можно — по-моему, эти двое не прерывали работы даже во время прыжка.
Новостей о судьбе „Лагранжа“ мы не имели до самого старта — и очень скоро стало ясно, почему. Стоило „Резолюшну“ материализоваться в обычном пространстве, как стало ясно: на том месте, где должен находиться „Лагранж“, присутствует некий искусственный объект. Локаторы „Резолюшна“ нащупали его почти сразу, благо дистанция оказалась не такой уж и большой — мы завершили прыжок примерно в десяти тысячах километрах, очень неплохое „попадание“, если сравнивать с целевой стрельбой, то уверенная „восьмёрка“. В телескопобъект различался, как крохотная, сияющая в отражённых солнечных лучах, искорка. В эфире же царило мёртвое молчание, прерываемое время от времени каскадами помех — период „спокойного Солнца“ закончился, как заканчивается всё хорошее в этом мире, так что теперь светило приветствовало нас хромосферными выбросами, отзывавшимися в приёмниках треском, воем
Обнаружив вожделенную искорку сначала на экране радара, а потом и в оптическом диапазоне, мы все воодушевились до чрезвычайности — казалось, подтверждалась гипотеза о выходе из строя энергосистемы станции, причём что бы не стало тому причиной, это никак не мог быть, скажем, взрыв реактора. Случись что-то подобное — мы наверняка засекли бы на месте „Лагранжа“ что-нибудь, хотя бы отдалённо напоминающее газовое облако, да и чувствительные бортовые радиометры сказали бы своё веское слово. Несколько смущало отсутствие радиопередач, даже сигнала приводного маяка — ведь даже с заглохшим реактором на станции оставались ещё солнечные батареи…
Сомнения мучили нас примерно час, после чего капитан и француз Мишель Тома, исполняющий в этом полёте функции штурмана и радиометриста, выдали категорический вердикт — это не „Лагранж“! Обнаруженный объект, хотя и, несомненно, является рукотворным и сделанным из металла, но никак не может являться станцией — разве что, её обломком, причём не особенно крупным и, увы, не подающим признаков жизни. Огорошив экипаж этим неутешительным сообщением, Борис Валентинович отдал команду готовиться к перелёту.
Дистанция до обнаруженного объекта не слишком превосходила межорбитальные перелёты, которые „Резолюшну“ уже приходилось совершать, не задействуя маршевый ионный двигатель. К тому же, мучительно-долгий разгон на малой тяге, во время которого всем на борту корабля придётся мучиться неизвестностью — слишком крутое испытание для и без того издёрганных человеческих нервов. А потому Волынов решил пожертвовать частью запаса топлива 9вообще-то далеко не бездонного) для маневровых движков, сократив ожидание до минимума. В итоге, а разгон, перелёт и последующее торможение должно в совокупности уйти меньше половины суток, причём характер таинственного объекта станет ясен гораздо раньше, когда искорка в зеркале бортового рефлектора „Резолюшна“ превратится, наконец, во что-то осмысленное…»
«28 декабря 1977 г. Кто такое объект на самом деле — стало окончательно ясно, только когда мы подошли к нему километров на двадцать. Ни следа массивного бублика „Лагранжа“ с пристыкованным к нему кораблём-энергостанцией „Никола Тесла“; никаких признаков целого выводка лихтеров и грузовых контейнеров, которые неизбежно должны были скопиться на станции после многочисленных односторонних перебросок — ничего ровным счётом, кроме одиноко висящего в межпланетной пустоте „Эндевора“. При нашем приближении корабль не подал ни единого признака жизни — ни в радио— ни в оптическом диапазоне. На месте антенны дальней связи торчит штанга с установленными на ней панелями солнечных батарей — бросив на них один-единственный взгляд, я сразу подумал, что крепили панели либо в крайней спешке, либо из последних сил, либо и то и другое вместе. Что ж, это хотя бы даёт ответ на вопрос, почему экипаж корабля не выходит до сих пор на связь — если, конечно, предположить, что внутри ещё остался кто-то живой…
„Резолюшн“, затормозив, повис в полутора километрах от своего близнеца, и мы, оттесняя друг друга от экранов, иллюминаторов и резиновых наглазников перископов долго рассматривали его корпус через всю имеющуюся на корабле оптику. Одновременно Тома прощупывал „Эндевор“ радаром и телескопическими щупами радиометров — так же без сколько-нибудь заметного результата. А вот визуальный осмотр кое-что дал: например, мы обнаружили, то входной люк приоткрыт, из расположенной сразу за ним камеры гермошлюза не вырывается ни единого лучика света. Такими же беспросветно-чёрными оказались позиционные огни и все пять иллюминаторов — два из них к тому же прикрывали приваренные снаружи металлические заслонки, которых там, вообще-то быть не должно. Это показалось странным, и мы тщательно рассмотрели их с максимальным увеличением. Форма, качество швов не оставляли сомнений в том, что у сварщика, как минимум, дрожали руки. Оба эти признака, небрежный монтаж солнечных батарей и кривая сварка внушали, тем не менее, некоторый оптимизм: как минимум, это признак того, что экипаж „Эндевора“, если и погиб, то не сразу, а некоторое время продолжал ещё бороться за жизнь.
Ни один из внешних блоков датчиков, которыми можно управлять изнутри (напомню, их расположение в точности соответствовало таковому на „Резолюшне“) за это время не шелохнулся. Тяжко это признать — но мёртвый снаружи корабль, скорее всего, точно так же мёртв изнутри, и приоткрытый гермолюк, скорее всего, готовит нас, непрошеных визитёров, к трагическому зрелищу — плавающие в лишённых воздуха отсеках промёрзшие насквозь тела.
Внутрь решено было идти двоим — второму пилоту Сергею Пучкову и мне. Мы облачились в „Кондоры“ и вышли наружу; я с „холодильником“ маневровых движков на спине страховал, пока напарник протягивал от нашего шлюза к „Эндевору“ прочный стальной тросик. Закрепили его там, где и было положено — на швартовочной скобе слева от входного люка, а вот открыть приоткрыть его крышку пошире нам не удалось, несмотря на все усилия. Петли заклинило намертво, так, что внутрь можно было просунуть только руку с фонариком. Этого оказалось достаточно, чтобы осмотреть примерно треть шлюзовой камеры, и тут появился первый повод для оптимизма: внутренний люк оказался закрыт, и за ним тлела багровым угольком лампа аварийного освещения.
С этим мы и вернулись на корабль. Выслушав доклад, командир заявил, что шансы найти живых сохраняются, но чтобы это проверить, придётся не как-то справиться с заклинившим внешним люком — причём не просто открыть его достаточно широко для человека в вакуум-скафандре, но и исправить механизм, чтобы потом люк можно было задраить. Ближайшей же задачей он определил следующую: отыскать на корпусе „Эндевора“ порты подключения внешних коммуникаций — шлангов, кабелей, трубопроводов и линий связи, которыми корабль присасывается к станции для технического обслуживания и предполётной подготовки, — и подать внутрь энергию и воздух. Есть ли там уцелевшие члены экипажа, которые смогут оценить этот жест — вопрос второй, сказал Волынов, — но сделать это придётся в любом случае, чтобы иметь возможность избавиться от скафандров уже в шлюзе — проводить даже первичный осмотр в громоздких, неуклюжих „Кондорах“ будет не слишком удобно. Позже мы смонтируем надувной рукав переходной секции, добавил он, но сейчас именно коммуникации — наипервейшая задача.
Кроме того, добавил он, стоит попробовать установить связь с теми кто может оставаться внутри. Интерком, который мы подключим через разъёмы на корпусе, может и не заработать — зато наверняка сработает древний, как мир способ, именуемый „перестукивание“. Сделать это несложно: достаточно прижать шлем к корпусу „Эндевора“ и постучать гаечным, к примеру, ключом. Звук разнесётся по всем отсекам корабля, и если там остались ещё живые — они обязательно услышат и ответят точно таким же способом…»
На стук ответили — неуверенно, с перерывами, но ответили же! Слов не могу найти, чтобы описать взрыв радости у каждого на борту: «Живы! Стучат!..» Кажется, все до одного были готовы ломиками, монтировками, голыми руками отковыривать люк, так не вовремя преградивший нам путь. И попробовали бы, будь на борту лишние вакуум-скафандры, да и поместиться возле люка могли максимум, двое — не пихаясь при этом локтями и не мешая друг другу…
Он застрял в шлюзовой камере — рослый широкоплечий человек в ярко-оранжевом «Скворце», с прикреплённым к спине чемоданчиком жизнеобеспечения. Как мы узнали позже, изучив записи корабельного журнала, Джанибеков распорядился перед отлётом передать на «Лагранж» все четыре своих «Кондора», оставив лишь «Скворцы», как и положено, по одному на каждого из членов экипажа и «отпускников». И когда после исчезновения станции заряд батарей стремительно иссяк в безнадёжных попытках связаться с Землёй, и стало ясно, что помощи ждать неоткуда — он вышел наружу, облачившись в гермокостюм, никак не предназначенный для работы за пределами корабля. Надо было попытаться установить снаружи аварийный комплект солнечных батарей, чтобы хоть ненадолго, хоть на несколько лишних дней продлить ожидание — или, возможно, агонию. Но другого шанса не было: без электроэнергии сдохнет система очистки воздуха, и даже запас кислорода не очень-то поможет. Отравление СО2 быстро сделает своё дело, а перекачать кислород в чемоданчики «Скворцов» и дышать им, дожидаясь помощи — увы, конструкция гермокостюмов такого не предусматривала. Изготовить же соответствующие приспособления было не из чего и нечем — отправляясь в прыжок к Земле, Джанибеков самолично распорядился убрать с корабля всё, что только можно — лишь бы взять на борт побольше «отпускников».
Имелся, правда, ещё один вариант: распить на четырнадцать человек (именно столько живых людей было тогда на «Эндеворе») припасённую штурманом бутылку «Кувуазье» и открыть шлюзы, чтобы разом покончить со всей этой маетой. Но это было оставлено на самый крайний, распоследний случай — а пока командир облачился в «Скворец», распихал по карманам немногие нашедшиеся на борту инструменты и через шлюзовую камеру вышел в открытый космос.
Он справился, и мы никогда не узнаем, каких усилий это стоило. Как не узнаем и того, как он ухитрился буквально в последний момент, когда фотоэлектрические панели уже были установлены и подключены, распороть на груди ткань гермокостюма. А может, это случилось раньше — но командир не бросил начатое, самое важное в своей жизни дело, пока не убедился, что всё заработало и панели дают спасительный ток?
Повторяю, всего этого мы никогда не узнаем. Зато нам точно известно, что Джанибеков сумел-таки добраться до шлюза, но замешкался и случайно (а может, теряя сознание от последствий декомпрессии?) заклинил правой рукой почти закрывшуюся крышку люка. Так он и висел под потолком шлюзовой камеры — мёртвый, окоченевший в своём бесполезном «Скворце», невидимый для тех, кто пытался заглянуть в неё снаружи, через узкую, в ладонь, щель. Когда нам с Серёгой удалось-таки отжать крышку, то первое, что я увидел — это торчащее из разодранного рукава культю, всю в комках кровавого льда, и сахарно-белый обломок кости — зрелище, которое долго ещё будет навещать меня по ночам.
На самом корабле в живых остались семеро из четырнадцати. Один не выдержал нервного напряжения, сорвался, психанул — и, прежде, чем ему успели помешать, вскрыл оба запястья, а напоследок воткнул себе нож в сонную артерию. Несчастный истёк кровью, труп заперли в его собственной каюте — ни у кого не было уже сил ликвидировать последствия кровавого кошмара.
Ещё пятеро погибли, уснули, отравленные СО2 — газоанализаторы не работали, и люди в «Эндеворе» не сразу поняли, что происходит. Уснувших пытались откачать, но безуспешно, а когда ресурс «чемоданчиков» подошёл к концу, и осталось только откупоривать напоследок коньяк — один из уцелевших, монтажник и пилот буксировщика Василий Гонтарев, из последних сил перетащил теряющих сознание спутников в тесный аварийный шлюз и пустил туда чистый кислород, вытесняя отравленную атмосферу прочь. Там они продержались ещё трое суток с лишним — без электропитания, воды, провизии, в медленно остывающем дюралевом гробу — пока не услышали звонкое металлическое «так — та-та-так — так-так». Гонтарев схватил пустой кислородный баллон и принялся колотить им в переборку. Ему казалось, что он едва не проломил её своими отчаянными ударами — но на самом деле, мы, прижавшись забралами шлемов к обшивке, едва уловили слабый стук, и поверили, что всё-таки успели.
VI
Из дневника Алексея Монахова.
«30 декабря 1977 г. Завтра Новый Год. Нам, как нетрудно догадаться, не до Деда Мороза, салата „оливье“ и прочих атрибутов этого праздника — „Резолюшн“ стартует к Земле, и это, наверное, самый лучший подарок для всех нас, находящихся на борту корабля. Накануне я шесть часов кряду ползал снаружи, по пусковым трубам „тахионных торпед“, в десятый раз проверяя подключения. А рядом Юрка-Кащей, облачившийся в кои-то веки в вакуум скафандр, гонял тесты для программных блоков этих устройств. Мы были так поглощены работой, что перестали замечать крошечное колечко, висящее в стороне от корабля — так с нашей позиции был виден „звёздный обруч“, в одночасье поглотивший и станцию „Лагранж“, и „Николу Теслу“ и всех их обитателей. Спасённые рассказали немного, не слишком внятно, но и этого хватило, чтобы картинка последних минут перед катастрофой вполне сложилась.
„Эндевор“, набитый людьми, как консервная банка шпротами — три члена экипажа плюс одиннадцать отпускников чересчур много для такого маленького корабля) отошёл от „Лагранжа“ на десять километров, держась ещё на семь километров выше плоскости станции — так они гарантированно не создали бы помех манёврам грузового контейнера, предназначенного для отправки к Земле. Это было первое „штатное“, плановое срабатывание „батута“ на большую дистанцию — Вася Гонтарев, нашедший в себе силы описать все эти подробности, наблюдал за происходящим в один из перископов. Он видел, как контейнер занял место над „батутом“, как замигали позиционные и габаритные огни, и даже различал два буксировщика-„краба“, которым предстояло втолкнуть железный ящик в „горизонт событий“. Одновременно Вася хорошо различал и кольцо „звёздного обруча“ — правда, для этого приходилось поворачивать перископ, поскольку угол обзора не позволял одновременно держать в поле зрения и артефакт, и станцию.
Дважды квакнул ревун внутрикорабельного вещания — последнее предупреждение, до срабатывания „батута“ три секунды! — и Вася, сетуя на собственную медлительность, принялся торопливо ворочать перископ обратно на „Лагранж“. И не успел — в далёком серебряном колечке вспыхнула ослепительная точка. Вспыхнула — и выметнулась в сторону „Лагранжа“ громадным языком то ли газового, то ли энергетического выброса, бледно — лилового и прозрачного, так, что сквозь него были видны отдельные, самые яркие звёзды. А когда выброс исчез — это произошло через одну-две секунды, не больше — звёзды по-прежнему светили, но не было ни „Лагранжа“, ни висящего над его плоскостью контейнера, ни фигурки пилотов „крабов“, распяленных в их ложементах. Ничего — всё слизнул чудовищный язык прозрачного нечто, внезапно вырвавшегося из „обруча“ и так же внезапно исчезнувшего, не оставив после себя ничего, кроме холодных, колючих звёзд в бархатной черноте пространства.
Я никак не мог заставить себя перестать прокручивать в памяти все эти подробности — а потому неудивительно, что взгляд мой нет-нет, да и цеплялся за висящее вдали серебристое колечко — такое красивое, такое безобидное с виду.
Остальные члены нашего экипажа, занимались тем, что устраивали в нашей тесноте спасённых с „Эндевора“. Нехорошо так говорить, но признаюсь честно — я даже рад был тому, что вынужден проводить так много времени за бортом, только бы покинуть лишний раз отсеки, пропитанные концентрированным страданием, тяжким духом немытых человеческих тел, выделений истерзанных организмов — система очистки воздуха очень скоро перестала справляться с выросшей вдвое нагрузкой, а воды у нас и так было не слишком много…
К тому же — теснота, вызванная не только необходимостью как-то разместить спасённых. Всем нам, включая командира, пришлось переселяться из своих кают куда попало — мы с Юркой, например, устроились в одном из коридоров, пристегнув к подволоку (так здесь, на военно-морской манер именовались потолки) импровизированные гамаки. В кои-то веки я порадовался, что на корабле невесомость. И почти сразу понял, что радость моя мягко говоря, преждевременна, потому что люди с „Эндевора“ не то, что двигаться — шевелиться могли с трудом, и помочь им в таких условиях воспользоваться уткой становилось весьма сложной задачей — и это без необходимости избавляться потом от той части „биологических отходов“, которые неизбежно разлетались по каюте. А уж запах… думаю, вы можете себе это представить. Впрочем, когда деться от него некуда (а куда ты, скажи на милость, денешься из металлического, герметически запечатанного бочонка, висящего в пустоте? Разве что в верный „Кондор“, во время очередных наружных работ…) обоняние довольно быстро перестаёт воспринимать всепроникающий смрад. Воды катастрофически не хватает, и нам всем пришлось отказаться от гигиенических процедур, кроме самых необходимых, да и то не для нас самих, а для спасённых с „Эндевора“. Представляю, как шарахнутся от нас встречающие в причальном тамбуре „Гагарина“, когда мы снимем скафандры.
Ничего. Завтра — Новый Год. Мы, наконец, летим домой…»
Из дневника Алексея Монахова.
«31 декабря 1977 г. 13.30 по бортовому времени. Всё, что можно, проверено, спасённые с „Эндевора“ упакованы в спальные мешки и пристёгнуты к койкам, корпус корабля низко гудит, словно медный гонг — мы разгоняемся, чтобы отойти от висящего в пустоте „звёздного обруча“ хотя бы километров на двести. Разум подсказывает, что это чересчур, и даже из невнятных описаний катастрофы, данных спасёнными, очевидно, что достаточно будет и десятка километров — но нет, подкорка, подсознание требует убраться от страшного обруча подальше. Раскочегаривать для этого ионный движок смысла нет, а потому решено воспользоваться маневровыми, благо топлива пока хватает. Тяга у них, хоть и невелика, но всё же заметна по силе тяжести на борту. Впрочем, это ненадолго — после сорока минут ускорения Волынов скомандует изготовить к старту первую „торпеду“, и нам, всем, кто есть на борту „Резолюшна“, останется лишь сжать кулаки и молиться, чтобы этот первый в истории пилотируемой космонавтики прыжок с использованием тахионного привода прошёл успешно. Знаменательное событие, между прочим вполне сравнимое, скажем, с первым полётом со сверхзвуковой скоростью — в иное время этот занимало бы все мысли, ну а сейчас вряд ли кто-нибудь задумывается о такой ерунде. Трое из семи спасённых балансируют сейчас на грани жизни и смерти, и от того, случатся ли какие-нибудь непредвиденные заминки, напрямую зависит, на какой из сторон этой грани они в итоге окажутся.
Погибших мы забираем с собой. Втиснуть семь трупов в отсеки корабля было немыслимо, но все были готовы даже на это, настолько невыносима была мысль бросить их здесь, в ледяной пустоте, в трёхстах миллионах вёрст от дома по соседству со зловещим кольцом, разом поглотившим десятки их друзей и коллег. Но всё же, Резолюшн» не резиновый, поэтому мёртвые тела поместили в снятый с «Эндевора» топливный бак (я сам прорезал в нём дыру, а потом прихватывал сваркой крышку импровизированного коллективного гроба) и закрепили его на корпусе корабля. Простите, ребята, придётся вам немного ещё потерпеть здесь, в холоде, в вакууме, прежде, чем упокоиться в родной земле..
Я не раз и не два проходил через «батуты» и могу сказать, что на этот раз ощущения были в общем, похожие. Беззвучная вспышка в голове, на миг оглушающая все чувства, мгновенная судорога по всему телу, слишком кратковременная, чтобы причинить боль, мурашки по коже — и всё. Никто из нас не видел, как это всё произошло — разве что, на экранах радаров в ходовой рубке, поскольку иллюминаторы были заранее задраены титановыми заслонками. Их установили ещё на «Китти Хоке», когда «Резолюшн» переоборудовали под тахионный привод — прямой взгляд, хотя бы и сквозь светофильтры на вспышку ядерного взрыва ещё никому не приносила пользы.
Во время того же переоборудования электроника корабля получила дополнительную экранировку от пресловутого ЭМИ. Тем не менее, все системы, без которых можно было обойтись, мы отключили, а оставшиеся перевели в так называемый «прыжковый режим». Механический таймер отсчитал положенные десять секунд, после чего шкалы и экраны ожили, лампочки, светившиеся тускло-оранжевым аварийным светом, вспыхнули ярче, и голос Волынова сообщил по внутрикорабельной связи, что первый этап полёта позади; корабль, согласно первоначальным прикидкам вышел из прыжка в намеченном районе, на расстоянии четверти астрономической единицы от Солнца. Это примерно соответствует радиусу орбиты Меркурия — так что мы между делом оказались ещё и первыми, приблизившимися к светилу на такое расстояние. Только сейчас «Резолюшн» находился не в плоскости эклиптики, а поднялся над ней, имея Солнце в надире.
Экипажу, сказал капитан, заканчивая своё сообщение, сейчас следует как можно скорее заняться подготовкой к следующему прыжку. Это не стало сюрпризом — возвращение так и было спланировано, в два прыжка, «оверсаном», как солидно выразился Юрка-Кащей, разъясняя мне схему будущего перелёта. Американец Коуэлл, наш штурман, вообще предлагал обойтись одной «торпедой», рассчитав прыжок сквозь Солнце — в конце концов, сюда же мы попали именно так! — но Волынов решил не рисковать. В итоге обе «торпеды» сработали штатно, и «Резолюшн» вышел из финального прыжка на удалении всего-то в полторы тысячи километров от станции «Гагарин».
Стоит, пожалуй, упомянуть и о другом варианте, так же подкреплённом астронавигационными расчётами — совершить прыжок не по намеченным координатам, с тем, чтобы выйти из него в пустоте — а непосредственно через «батут» одной из станций, так, как это уже около года делается на околоземных и оклолунных орбитах. Вариант этот был заранее обговорен с Землёй, и «Гагарин» со «Звездой КЭЦ» были готовы нас принять, но… Волынов, взвесив все «за» и «против, наложил вето и на него тоже. „На первый раз мы не можем позволить себе даже малейшего риска, — объяснил он своё решение экипажу, — а лишние несколько часов полёта на маневровых двигателях погоды не сделают. Даже если нам не хватит топлива — встретят, отбуксируют, а эксперименты давайте-ка лучше оставим на потом, когда у нас на борту не будет такого количества едва живых людей…“
Вася Гонтарев умер через полчаса после того, как „Резолюшн“ вышел второго прыжка. В отдраенном иллюминаторе кают-компании, где его устроили, светился голубым диск Земли — мне показалось, что перед тем, как закрыть глаза навсегда, он успел бросить на него взгляд. Хотя, возможно, это всего лишь игра воображения, для которого за эти дни было слишком много очень, очень горькой пищи…
Мы ничего не смогли сделать — организм, истерзанный выпавшими на его долю испытаниями, сумел найти в себе силы для спасения товарищей — но надорвался в последнем усилии. На борт встретившего нас суборбитального челнока мы передали ещё тёплое тело, закутанное, за отсутствием чего-то более подходящего, в спальный мешок. На миг мне показалось, что вместо того, чтобы переправить его на челнок, шлюз сейчас отдраят, люди в скафандрах выстроятся вдоль борта, и длинный свёрток, отдалённо напоминающий очертаниями человеческое тело, под звуки торжественно-печального марша медленно уплывёт в полную колючих светящихся точек пустоту. Но ничего подобного, конечно, не произошло — держать себя в руках надо, а не давать воли разгулявшемуся воображению. Не к лицу это будущему космическому десантнику, вот что…»
Перелёт к «Гагарину» занял совсем немного времени. Наши двигатели молчали — пара спасательных челноков зажали «Резолюшн» с боков, как дружинники не особенно буйного, но рослого пьянчугу, и таким манером отбуксировали к станции. Всё это время я бездумно пялился в иллюминатор, не слишком отдавая себе отчёт в том, что там вижу. И лишь когда мягкий толчок известил об окончании швартовки, я нацепил шлем, вытащил из-под столика чемоданчик жизнеобеспечения и выплыл из каюты прочь. Мне хотелось одного — добраться до душа и включить горячую, нестерпимо горячую воду на полный напор, а потом долго, оттираться жёсткой мочалкой, сдирая с себя боль, вонь, усталость этих дней.
Юлька встретила меня у главного пассажирского шлюза «Гагарина», к которому пара орбитальных буксиров осторожно, словно океанский лайнер к причальной стенке, подвели усталый «Резолюшн». Только сейчас я осознал, что с момента нашего старта к «Лагранжу» прошло всего-навсего четверо суток, и особенно меня поразили, неприятно резанули даже развешанные по кольцевому коридору, столовым и прочим помещениям общего пользования светящиеся гирлянды, серебряный «дождик», снежинки, новогодние картинки с неизменными Дедом Морозом и Снегурочкой в скафандрах, и прочие атрибуты празднования Нового Года. Нас встречали, хлопали по плечам, зазывали в гости — «мы тут празднуем, давайте с нами!..» — сочувственно заглядывали в глаза. И деликатно отстранялись, уловив распространяющееся от нас амбре…
Что ж, здравствуй, год 1978-й — что-то ты нам приготовил? Пока я знаю только об отпуске, который начинался, как я переступил комингс причального шлюза — с той минуты в течение месяца нас всех, кто прилетел на «Резолюшне», никто не будет грузить составлением отчётов и рапортов, привлекать к разборам полётов и вообще всячески отвлекать он процесса восстановления сил. Подозреваю, правда, что к Волынову это не относится — но уж такая его доля, капитанская. А пока — прежняя каюта на «Гагарине» в полном моём распоряжении?), и туда-то я и направился, вцепившись в Юлькину ладошку, как малыш вцепляется в мамину руку. Теперь бы, правда, принять душ (надеюсь, он работает исправно?) перекусить что-нибудь — и понять, что делать хотя бы в течение ближайших нескольких часов. Заглянуть дальше у меня попросту не хватит душевных сил.