"Фантастика 2024-31". Компиляция. Книги 1-18
Шрифт:
Книга, которую она достала, оказалась альбомом с изображениями храмов Исцеляющей длани. Обложка была собрана из фотографий, действительно красивых, Кариса, невольно заинтересовавшись, открыла альбом на первом попавшемся месте. Между страницами в качестве закладки лежали открытки… нет, рисунки.
Наброски.
Карандашные линии, акварельные пятна…
Девушки.
Кариса перехватила альбом левой рукой, правой поворошила листки. Пожалуй, девушка на них была изображена всего одна, но в разных ракурсах, и одеждой художник не заморачивался, уделяя максимум внимания объёмам и изгибам. Лицо тоже было проработано не везде, но волна рыжевато-русых волос придавала портретам узнаваемости.
– Кажется, кое-кто
Она подняла голову и встретилась взглядом с музой пылкого творца. Та вспыхнула и прикусила губу, но голос звучал твёрдо:
– Тебя это не касается. Дай сюда.
Протянутую руку Кариса проигнорировала и двумя пальцами подняла за уголок набросок с изображением поцелуя. Девушка была всё та же, а мужчину было видно лишь со спины, но в ширине плеч художник себе определённо польстил.
– Думаю, ты бы не решилась. Знаешь, мне всегда было жалко парней, которые связываются с правильными, хорошими девочками, а потом, бедолаги, терпят до свадьбы. Или вот… Сублимируют. – Она разжала пальцы, и листок спланировал на пол.
– Риса, уймись, пожалуйста.
Ярсана подобрала рисунок, протянула рыжей. Губы задрожали, и Кариса поспешно отвернулась, пытаясь сосредоточиться на мысли, что это лишь простая вежливость, а не предательство лучшей и единственной подруги. Ощущение одиночества, отрезанности от мира накрыло так резко и полно, что она едва не разрыдалась – спасение пришлось искать в злости.
– Вы хотя бы целовались? Хотя о чём я спрашиваю, мы же в святой обители, здесь грешно даже думать о таком…
А может, и целовались. А может, и больше – если он жил в этом доме, а она приходила с ним заниматься, и у них было сколько угодно времени наедине, и почему, змеевы потроха, почему он всё-таки выбрал именно её?!
– Правда, обниматься с его приятелем тебе это не мешало. Странно, что с одним – майор не в твоём вкусе?
Горячие пальцы вцепились в запястье, рисунки разлетелись по комнате. Кариса вскрикнула и попыталась высвободиться, изо всех сил подавляя желание вцепиться тоже, в волосы, в горло, в это личико, которое – подумать только! – сочли достойным нарисовать…
Видение обрушилось на неё темнотой и тишиной, и она замерла, изо всех сил пытаясь не поддаться страху. Потом в сумраке проявились солнечные лучи, падающие сверху и справа, очертания книг, столешница из тёмного дерева, какие-то бумаги. Мужские руки перелистнули страницу, другую, и Кариса откуда-то знала, что он, этот мужчина, до смерти устал возиться с документами, но начальство требует результатов. На миг снова стало темно – он зажмурился, растёр лицо ладонями, и темнота ему нравилась, потому что там, в темноте он мог быть не один…
А потом руки решительно сдвинули все документы на край стола, в поле зрения появились блокнот и карандаш, и Кариса, сообразив, кого видит, попыталась сопротивляться, не смотреть, отстраниться…
Не смогла.
Движения – точные, быстрые, изящные. Линии – лёгкие, едва заметные, складывающиеся вдруг в знакомое лицо. Прикосновения к бумаге – столько нежности в них, что на глаза наворачиваются слёзы. Разгорающееся в груди тепло – и она плавится в этом тепле, и как же больно от того, что тепло это – чужое, и нежность чужая, и улыбка, которую она не видит, но ощущает как свою, предназначена другой…
Она пришла в себя на полу. В горле набух ком, слёзы застилали глаза, и она не видела, кто обнимает её за плечи, а кто придерживает стакан с водой и ласково уговаривает выпить. Первый глоток удалось сделать с трудом, дальше пошло легче, и всхлипы потихоньку сошли на нет. Поднимать голову не хотелось, и не хотелось смотреть в глаза – никому. Лечь, отключиться, забыться…
– Это было видение, так?
При звуке этого голоса внутри вновь колыхнулась чужая нежность, и Кариса
до боли закусила губу, пытаясь выровнять дыхание. Змеев сын, ну почему, почему он вот такой?! Как ему удаётся так чувствовать – и зачем, за что ей об этом знать?!– Тебе велено вести дневник, – напомнила Ярсана. – Хочешь, я буду записывать?
Кариса неловко дёрнула головой, пытаясь кивнуть, и медленно, осторожно подняла взгляд. Кеара смотрела на неё сквозь сенс-очки, внимательно и серьёзно, и сквозь нерассеявшееся чужое восприятие казалась такой красивой, что не рисовать её было бы просто преступлением.
– Представь бабочку, – велела она. – Закрой глаза, вот так, и представь – летит белая бабочка…
Сопротивляться не было сил. Белая бабочка, голубая бабочка, лимонная бабочка, зелёная бабочка – они мельтешили перед глазами, никак не желая выстраиваться в нужный узор, а рыжая держала её за обе ладони и медленно, монотонно проговаривала инструкции, раз за разом, и её руки казались мягкими и тёплыми. Тепло это расходилось от пальцев, успокаивая и утешая, и бабочки выписывали круги и восьмёрки, и как это прекрасно – чувствовать себя собой, а не каким-то влюблённым идиотом…
– Чрезмерная чувствительность в плане эмпатии, – деловито сказала Кеара, и её имя уже не вызывало прежней злости. – Это мы поправим. Так что ты видела?
Кариса подняла голову, всматриваясь в её лицо, и не ощутила ничего – ни чужой нежности, ни собственного раздражения.
Хорошо.
– Его, конечно.
– И… – рыжая помедлила, явно разрываясь между врачебным долгом и собственным любопытством. – Что он делал?
– Работал… Кажется. С бумагами. – Кариса с лёгкой долей злорадства поймала разочарование в глазах собеседницы и всё-таки призналась: – И рисовал. Тебя. На сей раз соизволил вспомнить про платье. Знаешь, если б меня парень рисовал в таких количествах, я бы решила, что он маньяк.
Кеара фыркнула и демонстративно придвинула к себе стопку рисунков.
– Значит, хорошо, что он рисует не тебя. И ты ещё не видела количества.
Она вынула из кармана комбинезона помятый конверт и принялась впихивать в него сложенные наброски. Из конверта торчали уголки других листков, несколько мгновений Кариса смотрела на них, пытаясь удержать внутри рвущуюся наружу тоску – и не справилась.
– Я… На самом деле… Меня в жизни никто и никогда не рисовал.
Она всхлипнула и прижала ладонь к дрожащим губам. Не рисовал – и, пожалуй, не любил. Так, чтобы тепло изнутри, чтобы переполняющая нежность, чтобы ждать писем, чтобы быть так далеко – и всё равно рядом…
Рыжая помедлила – и вынула из конверта пачку открыток.
– Показать?
На этих рисунках людей почти не было – лишь крошечные силуэты на границе пейзажей. Был дом, который она видела во сне – вот, значит, почему! – и цветущие яблони. Были цветы и листья. Был лес и озеро…
И лицо – одно-единственное.
Кариса смотрела на него, пока не ощутила исходящее с двух сторон беспокойство. Портрет пришлось отдать – и хорошо, и славно, зачем он ей тут сдался, и так никакого от него покоя.
И всё же…
Как же хотелось, чтобы он… Нет, пусть не он, пусть другой. Пусть бы рисовал, обнимал, смотрел вот так же, и улыбался – только для неё. Чтобы чувствовать себя не просто желанной и восхитительной – нужной, любимой, единственно возможной.
Она ведь так устала быть одна…
Пусть он будет.
Глава 22. Ни слова о святых
Дверь в библиотеку еле слышно скрипнула, потом хлопнула. Стоило бы глянуть, кто пришёл, но голова казалась неподъёмной, и шансов оторвать её от столешницы не было. К тому же, существовал лишь один человек, к которому Дом проникся таким расположением, что игнорировал хозяйский приказ «не беспокоить».