"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20

– Лю-юди! Лю-ю-ди! – возопил, что было мочи – а ее вдруг оказалось много, – Леонтий. И побежал, неловко, спотыкаясь, заплетая ногами на каждом шагу. Но именно из «крайних» сил побежал к чудотворной землянке.

Вам когда-нибудь приходилось, уважаемый читатель, нестись в буквальном смысле сломя голову, на велосипеде по совершенно пустой окраинной улице, может даже счастливо горланя во все легкие модную песню, допустим «яблони на снегу», и так до ближайшего абсолютно свободного нерегулируемого перекрестка? Наверняка, хоть раз в жизни, а доводилось. С тем лишь допущением, что на свободный нерегулируемый перекресток вдруг из-за угла вырулил бы многотонный грузовик на безнадежно полном ходу – тормозной путь метров этак сто, да еще успеть сообразить о придурке на велике. Вот это вам доводилось вряд ли, иначе бы автор сейчас обращался к кому-нибудь другому, физически живому, естественно. Но представить-то возможно, так сказать, всю печальную суть ситуации. При оптимальной удаче вы навернетесь с велосипеда, набок, через покореженную раму, через сломанную руку, где-то возле гигантских колес, возблагодарив силы небесные, что удалось – не затормозить, конечно, но хотя бы уцелеть. Все равно ощущение – будто бы вы долбанулись внезапно о глухую стену и сами оглохли на миг, даже и неслыханный доселе мат, мат-шедевр, из уст перепуганного водителя – «чуть не обхезался, мать твою перемать, ах ты…!!!», как-то слабо приводит вас в чувство. Разве если разгневанный дальнобойщик сообразит врезать вам по уху, тогда да, чувства вернутся быстро. И вы поймете главное – ничего еще не кончилось, все очень скверно, самое плохое хоть и не произошло, но худшее весьма вероятно впереди. Потому что – сам виноват, надо было смотреть, а потом уже ехать. Петь вам, во все горло или как еще, совершенно расхочется, оно и понятно.

Леонтий бежал – если позволено так сильно выразиться, – навстречу с песней на устах: иначе – как заклинило на дурацком «люди, люди!», а на него уже надвигалось нечто. Из землянки, правда, без песни, без крика, но с каким-то утробным, неприятным урчанием. Многоголосым. То есть, зэко-бомжей в землянке было не один, и даже не двое. Многоголосье нарастало – Леонтий почти уже подбежал к вытоптанной проплешине, когда урчащие беглые псевдоэмигранты, наконец, вывалились наружу неорганизованной толпой – их было шестеро или семеро, он не считал, не до того было. И своё «люди-люди!» кричать как-то сразу перестал, и бежать, впрочем, тоже. Именно, будто бы Леонтий налетел на глухую стену, во весь опор, во всю дурь, со всей прыти. Закачался, по инерции проскользнул на полусогнутых еще пару шагов, завалился на бок, тотчас поднялся, неловко взмахивая руками, и тотчас же взмок от ужаса, хотя совсем к тому времени замерз, но – было от чего. Потому что навстречу из допотопной землянки к нему высыпали отнюдь не люди, нет. Лохматые, полуголые существа, в обрывках каких-то грязных шкур, очень вонючие, и очень нечеловеческие, хотя и похожие на… – на того самого обезьяна, коего изловил в квартире Тер-Геворкянов майор Серега, гепатит В ему в печенку! Существа эти посмотрели на Леонтия, желтые их, круглые глазища злобно засверкали из-под горбатых, косматых бровей, потом один, самый крупный обезьян ощерил безобразно торчащие черные клыки, будто нарочно созданные для рекламы «кариозные монстры атакуют», и что-то рявкнул, на удивление относительно членораздельное. Типа «ба-ры, гу-ра». Видимо, его гортанная проторечь имела какой-то смысл для остальных. Ибо мохнатая толпа без промедления похватала разложенные тут и там древесные обломки, в их кряжистых когтистых лапах оказавшиеся – хм-хм!! обыкновенными копьями, с остро заточенными по всем каменновековым правилам кремниевыми наконечниками. Ага, вот как они выглядят на самом деле! Какие неказистые! – некстати и невольно подумал Леонтий, – интересно, что у них за топоры: каменные, каменные, куда там, наверняка тоже деревянные, а уж к ним прилажен жалкий кусочек от гальки речной – мустьерская культура, леваллуазское отсечение, из какой это оперы вдруг всплыло? Ага, из Маркова! Что-то про неандертальцев. Для размышлений было самое время, в кавычках, – как раз потому, что вонючая мохнатая стая, экипировавшись дрекольями, ринулась довольно бодро и дружно в сторону Леонтия. Набираться впечатлений стало некогда, нужно было бежать. Что Леонтий и предпринял немедленно. Резво поскакав в сторону деревьев и леса. С тем же, ставшим за истекшие полчаса уже привычным криком «ой, мамочки-мама!», сливавшимся и пропадавшим в коллективном вопле «ба-ры-гу-ра!». Видимо, в переводе означавшим: хватай его, хлопцы, и будет вам ужин! Леонтий как-то ни на малую толику теперь не сомневался, что его действительно могут съесть. Спросить же у земляных обитателей телефон ему, слава-те-господи, не припала блажь.

Откуда что взялось. Еще пару минут назад Леонтий едва передвигался, охая и кряхтя, словно чудом выжившая старуха с клюкой на остатках древнерусского посадского пепелища. А тут развил впечатляющую прыть. Будто и не было похода и кувырковообразного полета через елки-палки-сугробы, но его накрыла самая настоящая адреналиновая бодрость, второе дыхание пловца-марафонца на открытой воде. Он еле успевал соображать на бегу и кое-как оценивать свои возможности, равно как отсутствие таковых. Убежать по снежному насту от этих… скажем, питекантропствующих обезьян наверняка вышло бы делом безнадежным. Хотя потрясавшие копьями преследователи и сами спотыкались на каждом шагу, с визжаниями и ругательными рычаниями – тоже не слишком удачливы в передвижениях: с облегчением отметил машинально Леонтий, – однако они были местными обитателями. Что давало повод предположить – опыта оперативного перемещения по зимнему лесу мохнатые человекообразные имеют поболе его собственного. Догонят, как в глаз дать с ноги – догонят! И съедят! Единственно в панике смог сообразить Леонтий. И принял решение – до елок он все одно уже добежал. Выбрать самую высокую, ровную и крепкую. Ну и … адреналин в крови зашкаливает, как-нибудь, жить захочешь, на Пик Коммунизма влезешь без страховки. Он и влез. Вот хоть убей кто потом, хоть пытай пентоталом натрия, хоть помани миллионом в конвертируемой валюте! Все равно, Леонтий не сказал бы как! Как он влез на эту самую, прямую, относительно разумеется, высокую ель. Он тогда тоже не сразу понял – что с ним такое произошло. А когда понял, заново ужаснулся. Он сидел на елке, в чрезвычайно опасной близости к хлипкой ее макушке – каковая и раскачивалась, угрожающе поскрипывая, будто свихнувшийся метроном. Сидеть-то он, сидел. И, похоже – те самые питекантропы, или австралопитеки, поди разбери! равно как их предводитель-обезьян, лезть следом за ним не спешили. Лесные тутошние духи ведают почему. Может, ноги, то бишь, лапы кривоваты, может, боятся высоты, а может, здешний кодекс гостеприимства не позволяет – коли залез, стало быть, сиди.

Зато опять нестройно возопив «ба-ры-гу-ра», вся свора принялась кидаться в Леонтия обледенелыми снежками, по твердости и разрушительной силе не уступавшими булыжникам пролетариата. Некоторые долетали – еще пара-другая таких попаданий, и он подбитым дятлом ухнет с елки: Леонтий шмыгнул носом, ему хотелось заплакать, не столько даже со страху, перед предстоящим будущим и хреновым настоящим, сколько от элементарной боли – один снежок сильно разбил ему лодыжку, второй пометче – съездил по уху, отчего слетела адидасовская шапка, куда-то вниз, на соседнюю ветку, не искать же. Но тут как раз швыряния прекратились. Тоже кикимора болотная знает отчего. Двое мохнатых остались внизу, довольно мирно перехрюкиваясь друг с дружкой – остались в карауле, не иначе, остальные прочие по приказу вожака «ры-ыры-гры-ы!» подались куда-то по делу. Интересно, по какому? Подумал Леонтий и тут же вынес себе строгий выговор: оно тебе надо? Тебе что легче станет, если ты узнаешь, дескать, пошли они за рожном или еще какой дрянью? Ты лучше соображай: кто это такие вообще? Совсем животные или подобны человекам? И ежели животные, то где же бисов черт дрессировщик? И что они делают в подмосковном лесу? И можно ли договориться? Пообещав, к примеру, грузовик тушенки, в качестве гуманитарной помощи голодающим. Договориться, наверное, вряд ли. Леонтий окликнул своих сторожей пару раз с опорной вершины, вежливо и витиевато: эй, господа хорошие, кто здесь главный? В ответ услышал ощеренное гр-р-р, и больше ничего, даже воинственное «ба-ры-гу-ра» не прозвучало. Прямо остров доктора Моро, не больше – не меньше! Стало быть, переговоры бесполезны. Стало быть, остается размышление на тему: откуда эти человекообразные обезьяны взялись? На ум пришло единственное заветное: секретный правительственный эксперимент, – зациклило и ни с места. А что? Сам напросился, как клинический, даже климактерический идиот. Зачем он к Собакину полез? Хотя, Костя, скорее всего не в курсе, оттого и не предупредил, что, мол, к тебе сейчас идет человек. Это все майор Серега, каверзный Ломоть-Кричевский, со своими гарантиями, холерные вибрионы ему в кишки, чтоб его аккаунт навек был проклят в фейсбуке! Вот теперь сиди на елке, жди. Чего жди? А ничего хорошего! Ну-ка, ну-ка, постойте-ка! Если эксперимент, в самом деле! Если эксперимент, значит, за ними следят, прямо сей момент, с мониторов или в полевую телескопическую трубу, как он на этой елке корячится. Беспомощный, одинокий, и елка тоже гнусная, хоть бы шишки на ней росли, что ли? Было бы, чем кидаться в ответ. Глупо, конечно, но лучше, чем ничего. У-у-у, гады! Нет, нет, не гады, вполне достойные люди, ученые экспериментаторы, и сам он сидит тут ради общего блага и дружбы народов, может, в реальности клонировали семейку питекантропов, почему нет? потом подсадили к ним белого человека, то есть, пардон, современного, это не расизм, оговорился. Хотя, к какой расе принадлежали питекантропы? Нет, тогда, кажется, человечество на расы еще не было разделено, были хомо эректусы и все. Но вот эти, эти точно – к дегенеративной индоевропейской, потому что, такие же козлы, как те биолухи, что позволили загнать его на эту мерзкую ель даже без шишек. И что теперь, кричать: «Помогите! Я никому не скажу!»? Черт подушный, о чем он думает, а? Белиберда всяческая лезет в голову – Леонтий, неожиданно даже для самого себя, истошно вдруг взвыл, снизу грозно заурчали, и вроде бы застучали копьями, этого не хватало! Тихо, тихо, я мирный! Сижу себе и сижу, все в порядочке. Еще чуть-чуть просижу, околею, и сам аккуратненько свалюсь вниз, как раз к обеду. Или к ужину. Получу законное копье в брюхо, и отмучаюсь. Или секретные экспериментаторы придут на помощь, как Чук и Гек, как Чип и Дейл, как Железный Дровосек и Соломенное Чучело. Скотины бессердечные!

Тем временем вернулись остальные лохматые человекообразные. Да не одни: с бабами, с детишками и с идолищем поганым. Бабы – было громко сказано, хотя самому Леонтию грубоватое это слово показалось комплиментом, нечесаные коровищи с отвисшими молочными бурдюками – с присосавшимися намертво младенцами, прочие мелкие детеныши цеплялись за их спутанные длиннющие патлы, полные мусора: мелкие косточки, птичьи перья, сушеные беличьи лапки – вместо украшений, целое гнездо, наверняка полное блох и нательных вшей. И лица, лица! Нет, морды! Совсем не женские: выступающие бульдожьи челюсти, синюшные, будто резиновые губы, надбровные дуги завесой– мечта теоретика Ломброзо, – словно козырьки, что не видно глаз, хотя зачем и смотреть, вряд ли в них светятся доброта и нежность к незваному заблудшему гостю. Косматые эти, клыкастые бабы наводили на Леонтия ужас почище предводителя-обезьяна, грозно вопившего «ба-ры-гу-ра». Не то даже, что обезьяньи женщины выглядели крайне дикими и, понятно, до отвращения неухоженными – эксперимент, секретный и правительственный едва ли включал в себя регулярные посещения спа-салонов, – нет, не это было главным. Что особенно холодило Леонтию мысль и душу – именно их безусловная обезьяноподобность. Не инакорасовость, а полное отсутствие этой самой расовой принадлежности. Он даже подумал мимоходом: вот сюда бы, да какого-нибудь досужего скинхеда, да на эту елку, нациста там или угнетателя-плантатора, живо бы породнился с малайцем и с ангольским негром. Потому – свои родные, нормальные люди, все равно какого цвета, но понятно, что люди, остальное все – корыстная высокопарная подлость, которой не обманешь, потому что вот тут бы, в лесу, никакая расовая теория не прошла бы проверку на прочность. Потому – снять сей час Леонтия с елки мог лишь иной другой человек, более никто, и без разницы, белый он, зеленый или коричневый, но человек разумный. Тем более разумные женщины всегда добры, вообще женщины добры, потому что понимают язык добра, хоть бы это был всего-навсего язык жестов. К бабищам внизу бесполезно выходило взывать – как раз это холодило Леонтия, как раз это душило его страшнее всего. Он достоверно узнал теперь, от одного только взгляда на этих длинногривых и длинношерстных щерящихся самок, что внизу – не люди. Может, и питекантропы, может – австралопитеки, но верно единственное – это еще не люди. А значит, взаимопонимание искать бесполезно. Ощущение было чудовищное – будто бы он сидел на своей шаткой елке в окружении зверей. Волков там, или …, кто еще охотится стаей? Леонтий припомнить не смог, да и какая, «хренлучшаяприправа»! разница? А? Где только их подлый дрессировщик шляется? Вот слезет он вниз, если слезет, доберется, ох, как он доберется! Харю начистит, рожу разобьет, пусть бы габариты у этого олуха, как у обоих Кличко, стань те по прихоти сиамскими близнецами, но хуже, чем ныне! Нет, хуже однозначно не будет. Да!

Как раз в этот момент хуже и стало. Двое самых старых, облезлых и замшело сизых обезьян-австралопитеков, устаканили-таки на снегу свое идолище. Метра полтора высотой, вряд ли больше, хотя с вершины Леонтию определить было на глазок затруднительно. Все равно идолище выглядело поганым. Конусообразный кусок полена, на нем красной краской – уж не кровью ли предшественника, застрявшего на елке? – намалеван грубейше рот «до ушей», два круглых глаза с точкой посередине, несколько пониже атрибут, напоминающий фаллос – творчество народов мира, одним словом, но кошмарное. Потом эти двое облезлых – жрецы, не жрецы, вроде шаманы? – завыли. Протяжно, будто бродячие псы на луну. Прочие питекантропы, без различия пола и возраста, повалились тотчас мордами вниз, прямо в снег, благо у поляны тот был редкий, и давай вовсю отбивать поклоны, так что, вдруг кто и башку разобьет, злорадно подумал Леонтий. И неожиданно засомневался – ну, как если разумные? Все же горланят свое «ба-ры-гу-ра», и вот обломку старого пня с красными глазюками поклоняются, может, сектанты – одичали тут, в лесах под Москвой, еще с войны, партизаны, наверное. Леонтий озлился внезапно на всю ту чушь, что лезла ему в голову. Гады! Гады! Завопил он в ответ, безадресно, не к обезьянам же! И зря. Потому что два старых питекантропа бросили выть и проорали вторую часть кричалки «гу-ра!», потом еще раз и еще. Обезьянья толпа внизу словно бы очнулась от транса и как-то спешно засуетилась. Чего это они? Может, теперь уйдут? С некоторой надеждой наблюдал за ними Леонтий. Ох, пусть бы лес, пусть бы елки, пусть даже не Подмосковье! Только бы подальше от этих. Человекообразных. И был он прав. Потому как, обезьянья суета завершилась весьма просто – под деревом возник небольшой костерок из хвороста. Почему именно это был костерок – Леонтий догадался довольно скоро: один из замшелых обезьяньих старцев извлек из-под плешивой, пятнистой шкуры, прикрывавшей трясущееся дряхлое его тельце, какой-то увесистый предмет. Что это такое – Леонтий не замедлил узнать. Когда снопом полетели искры, и вспыхнул в обезьяньей лапе коротким оранжевым заревом клок то ли пакли, то ли шерсти, то ли древесной коры. Огниво, то было огниво! У них, что же, есть огонь?! Какой разэтакий, безответственный м…ль, в смысле пудель, доверил огнеопасный инструмент скудоумному лабораторному существу – вот тебе бабушка, мартышка и очки! Совсем у них там, дерьмо ударило в голову, у этих экспериментаторов. Ладно, выдали своим «питекам» чурку с намалеванными глазюками – для обучения навыку поклонения и послушания. Но огниво-то зачем? Гансы-Христианы-Андерсены паршивые! Батюшки родные, и мамочки! Еще раз. И еще раз. Заорал Леонтий. И ведь подожгут, как сверху обоссать! Подожгут! А это идея! Снова показавшаяся Леонтию гениальной. Тем более, от холода ему хотелось уже давно. Но как-то неудобно было – эти внизу, вдруг соображают? Теперь стало все равно. Ну, погодите у меня. Недолго. Сказано – сделано. Брюки даже расстегивать не пришлось особенно – и так дыра на дыре, дубленку бы, дубленку не изгадить! А-а-а, ну и гуманоиды с ней! Леонтий в отчаянии обреченного сплюнул. И прямо на головы, на морды, на космы, сколько было – все до капли. Излил из себя. С криками и бранью. Сволочи, матери божьи вам в рыло, и дулю в нос, на! Получи! Что орал, сам толком не понимал. Ересь – единственно можно сказать. Внизу, однако, обезьяны-питекантропы очень обиделись. Не на порушенную чистоплотность, но основной поток струи пришелся, к несчастью, на поганого идола. Короче – в Леонтия массово полетели копья. Хорошо – долетело только одно и только плашмя задело. Но этого хватило – Леонтий не удержался на своей елке, лишнее неверное движение, и прогнившая, трухлявая верхушка подломилась. Он с треском гробанулся вниз. Правда, со всеми остановками в пути. Их было шесть или семь довольно жестких веток. Так что, летел он, в общей сложности, секунд пятнадцать.

Довольно времени, чтобы распрощаться с жизнью и еще разок вспомнить маму. А также Леночку, Калерию, Петьку Мученика, верного друга Костю, соседского мальчика Аркашу, и даже выморочного Ваньку Коземаслова. Однако Леонтий ничего такого не вспоминал, и про маму не закричал тоже. И все его сознательное существование на бренной земле не пронеслось вмиг перед внутренним духовным взором. Отчего? Оттого, что в безутешном падении своем, приложившись и без того допрежь ушибленной башкой о первую же встреченную ветку, Леонтий словно бы прозрел. Нет, не в библейско-евангельском смысле. Никакая благая весть не прозвучала, и архангел не протрубил. Но очевидная ясность, замеченная еще прежде, однако отклоненная здравым рассудком, ему именно теперь, в болезненном полете сквозь елочные дебри, сама собой отворилась.

Все было не так. Именно, именно. Вообще все было не так. И елки, и палки, и снег, и пещера, и питекантропы, и даже поганый идол. Не хватало чего-то. Все время не хватало чего-то. Не в том значении: будто бы кругом стояли плохо прилаженные киношные декорации, и не в том, что питекантропы выглядели ряжеными. Достоверность присутствовала и была в полном порядке, без сомнения. Уж постановочные трюки Леонтий бы разглядел. Не в этом дело: не таким ощущался мир вокруг. С самого начала, а не только теперь, когда Леонтий летел вверх тормашкам с елки и позволил себе, наконец, осознать эту «нетаковость». Не может быть, не бывает в естественной природе столько гнили, грязи, унылости и корявости. Пусть австралопитеки, пусть человекообразные. Но они – промежуток и этап в развитии. Не противный, отвратный, убогий, но закономерный, логичный, порядковый, потому прекрасный – мощь горной гориллы, занятная понятливость шимпанзе, почти сознательные гримасы рыжего орангутанга, все эти звери могли быть порой страшны, порой неопрятны и плохо приручаемы, но никогда до тошноты отвратительны. Как раз вследствие своей победной силы. Пусть даже через естественный отбор, мутацию и тяжкую эволюцию видов. Пусть – через тернии к звездам. Но здесь, казалось, остались одни только тернии. Кривые, кособокие, вызывающие непреодолимую брезгливость. Нечто пропащее, вечно гибнущее, и все никак не могущее самоуничтожиться до конца, еле-еле держащееся на плаву, растущее и бредущее кое-как в никуда и куда попало, ни к чему не стремящееся, словно бы перебивающееся с хлеба на квас – точнее с палки на елку. Будто лишенное буйной животной потенции – совершенствования и преодоления любой ценой. Вот и копья. Они даже вверх летели неудачливо, вяло, и хозяева их, толком не умеющие ходить по родному лесу, и снежки – покидали да бросили, и огонь – если есть огонь, то почему же пещера стояла темная, ни малейшего запаха костра? Какой великий замысел в том, чтобы сидеть в холодной сырой землянке, в придачу с маленькими детенышами? Дров кругом – зашибись, колоть не надо, пилить не надо, бери, ломай, не хочу! Никто, по-видимому, из здешних не хотел. Вот все это вместе и было не так. Вот об этом невольно думал Леонтий те пару десятков секунд, что летел со своей предательской елки вниз. Прямо в лапы человекообразных обезьян.

Он шмякнулся на спину. Дубленка смягчила удар, да и наваленный грудой хворост тоже. Если позвоночник не поврежден, то он сможет встать на ноги. А собственно, зачем вставать? Над ним уже маячили клыкастые рожи, бестолковые, будто сбившиеся в кучу бакены-поплавки на реке. Рычали, хрюкали, вроде и ссорились. Шаманы и вождь, наверное, решали, как его Леонтия, эффективней съесть. Зачем подниматься-то? Чтобы уж наверняка быть насаженным на копья, точно на шашлычный шампур? Не-ет, лучше он тихо полежит, довольно, набегался за день. Холодно, мокро, скоро он и в самом деле околеет, и пусть, надоело все. Леонтий замерзал, оттого: сделался ко всему происходящему равнодушен. Мир вокруг не таков, ну и пошел он в… а-а-а, без разницы куда! Ему, кажется, связали ноги, веревкой из плетеной коры, режущей и без того израненную кожу на щиколотках. Он попытался брыкнуться. И тотчас схлопотал удар. Копьем по лбу. И провалился во тьму. И хорошо. Так оно проще. Для обезьян и для него. Внутри Леонтия плыл звук и начинался сон. Будто бы качалась белая снежная колыбель, будто бы набегали пенные молочные волны, легкая качка не мешала, напротив, успокаивала – смерть, это совсем не страшно, это никак, а разве можно бояться ничего? Нет, нельзя. Бояться можно лишь чего-то. Баю-бай. Качай-качай. Волна за волной. Скоро меня не будет, и страшное исчезнет тоже. Без следа. Без следа-а-а. А-ах!

Очнулся он уже в земляной пещере. Сколько времени спустя? Сквозь ничем не прикрытый проем пробивался тусклый сумеречный свет. Значит, близко вечер. Какого дня? Да этого же, этого! Как он определил? Очень легко. Руки связаны, плотно и болезненно, будто он собрался выпускать голубя мира, стиснутые кисти распухли, но вот поднять и поднести обе ладони к лицу вполне можно. Он лежит на боку, в дальнем углу, никто не заметит, если вообще кому есть дело. Так вот. Как современный, не юродствующий в православии мужчина – то есть, не таскающий на подбородке заросли мочала, – может вполне достоверно определить, кой ныне день с утра? А по щетине, по ней родной. Щетина была полудневной. Почти отсутствующей, едва заметной, сегодняшней. Значит, и день сегодняшний. Он же не Карл Маркс и не сладковдумчивый композитор-певец Гребенщиков. У него на лице все темпы роста растительности, так сказать, налицо – эх, каламбур, записать бы!

Ну и вонь! Как шибает, чистый протухший аммиак! Гадят они тут же, что ли? Этого даже дикие звери не делают. Даже тигр не срет, пардон, там, где ест. В гамбургском зоопарке видел однажды – чистоплюйское животное, отойдет в песочек, да еще чтоб убрано было, иначе служке от него придется солоно. А здесь… Вонь. И холод. Хотя его – надо же – укрыли (скорее забросали сверху) ворохом смердящих шкур. Вонь и от них тоже. Но и кроме: какая-то экскрементная, обморочная, неужто хоть одно живое существо захочет обитать в такой? И опять – то же самое ощущение. Нездоровая это вонь – что значит? А то. В раздевалке мужской баскетбольной команды подавно пахнет не фиалками, зато нет ощущения смертной безнадежности: заткни нос, коли не нравиться, спортивные потные парни, за два метра, ну, помоются сейчас и все будет о-кей. Совсем иной коленкор – вот, хотя бы взять провинциальный бюджетный дом для престарелых годов этак, начала девяностых, мрак и ужас, неубранные утки под кроватями, смрад больной, стремительно дряхлеющей плоти, тяжелая дезинфекция, наводящая мысль о городском морге – и вскрывать не станут, зачем, диагноз ясен, древняя старость, не совместимая с жизнью. Здесь то же самое, не от полного пренебрежения гигиеной, а как бы от бессилия существования. Как если бы не живут в этой пещере, но вымирают, или выживают, но еле-еле, без энтузиазма, так сказать. Равнодушные твари. Однако его, полудохлого от холода, накрыли шкурами… может, не такие уж и дикие. Может, погорячился. Если только Леонтия не готовили к ритуальному поеданию, так сказать, в свеже-готовом виде. Но отчего-то было непохоже.