"Фантастика 2025-51". Компиляция. Книги 1-28
Шрифт:
Я кивнул.
— Ну, что ж…
Лавочник взглянул мне за спину. Я по инерции оглянулся тоже. Никого в лавке, кроме нас двоих не было. Лавочника, как ни странно, это обрадовало. Он наклонился и достал запечатанный кувшин[1].
— Думаю, это в самый раз…
—?
— Ракы! Не буду врать, что лучшая в городе, но весьма достойная и очень крепкая, — продолжая улыбаться, пояснил старик.
— Назовите цену, — согласился я и почему-то добавил, ляпнув. — Торговаться не буду!
— Ай-яй-яй, — покачал головой лавочник. — Так уж плохи дела? Впрочем, не стану совать свой любопытный нос в чужие проблемы. Но и наживаться на беде уважаемого господина я тоже сейчас не буду. Но если еще раз как-нибудь заглянете ко мне в счастливом расположении духа, то
Поневоле и я не смог сдержать улыбки после изящной и остроумной речи старика. Расплатился, поблагодарил, вышел вон.
Опять не обратил внимания на Черную феску, чем, кажется, вообще сбил с него спесь и грозный вид.
«Бог мой! Как же все-таки часто люди слабы и примитивны в своем поведении, реакциях. Взять, к примеру, эту Черную феску. Ничего не боится, взгляда не отводит, всегда готов к драке… А стоило только пару раз не обратить на него внимания, и вот уже растерян, и „белки глаз уже дико не вращаются“, как пишут, порой в книжонках. Да что он?! Я еще с десяток минут назад чуть не „взорвался“ (кстати, тоже из чтива сравнение) от мыслей, разглядывая себя в зеркале, а стоило послушать остроумную речь хитрого старика, как уже…»
— Ай! Верблюд!
Я вздрогнул и от неожиданного удара, и от женского восклицания. Весь в своих мыслях не заметил, как при входе на постоялый двор в дверях столкнулся с женщиной, так несправедливо окрестившей меня. Мой поступок заслуживал звания не верблюда — я же не плевался, — но точно осла.
— Простите, простите меня! — я тут же бросился горячо извиняться, всем своим видом демонстрируя и искреннее раскаяние, и неподдельное почтение. — Я задумался, не заметил вас, уважаемая… (О, черт! Как её называть: сударыня? Ты — идиот?! Может, ханума?! Ты — точно идиот!) госпожа! Госпожа! Чем я могу исправить свою ослиную неловкость? Любое ваше наказание я восприму, как дар небес!
Госпожа, выслушав мою пламенную речь, перестала растирать ушибленный бок и стала пристально меня рассматривать. Я, не переставая выражать рабскую покорность, занялся тем же.
Мы были в неравном положении. Я — как на ладони. Она — вся укутанная с ног до головы, только глаза и видны. И я совсем не Дон Жуан, которому было достаточно женской пятки, чтобы составить цельный образ. Но то, что мне было разрешено лицезреть, все-таки хватило, чтобы сделать несколько выводов.
Глаза были невероятно красивыми. Большие и удивительного цвета: изумрудно-зеленые. Она была чуть выше меня, и я подозревал, что это не из-за высоких каблуков. Просто чуть выше меня. И хотя положенный ей бесформенный балахон не обтягивал её фигурку и мог меня обмануть относительно стройности и прямизны её ног… ножек, этот балахон все-таки не мог скрыть их длину, общую пропорциональность всего тела и большую, но не огромную и высокую грудь…
«Роскошная женщина!» — все, что пришло мне в голову через несколько мгновений. И я уже понимал, что на моем лице к глуповатой рабской покорности невольно добавился и неприкрытый восторг.
Она все это заметила, поняла и не оскорбилась. Наоборот. В ее глазах появилась смешинка, выдавая улыбку под накидкой.
— Любое наказание, как дар небес? — игриво переспросила она.
Закивал сразу, отметив про себя, что и голос её был невероятно будоражащим.
Она задумалась, будто оценивая меня. Глаза ярко вспыхнули. Она быстро оглянулась по сторонам. Потом сделала шаг назад, пересекла черту, войдя в ворота двора, и, тем самым, отсекла всю улицу и все случайные и любопытные взгляды. Я оставался стоять на месте, чувствуя, что это ее желание и требование: не двигаться. Она еще раз оглянулась, теперь осмотрев внутренний двор. Никого не было. И только после этого, она медленно отвела накидку. Настоящая красотка медленно поднесла руку к губам и послала мне длинный и легкий выдох.
— Я дарю тебе свою чуму! — сказала она, рассмеявшись, вернула накидку на место, развернулась и двинулась прочь.
Я пошел за ней. Она не оборачивалась. Уже пересекла
линию, отделяющую женскую половину, куда ход мне был заказан. Я остановился на самой границе, внутри арки, разделяющей два двора. Смотрел, как она, не оглядываясь, уже поднималась по лестнице. Только маятник её бедер чуть увеличил амплитуду.«Вот, зараза, — с восхищением подумал я, — знает же, что смотрю, вот и задвигала бедрами энергичнее!»
Шла уже по галерее второго этажа. По-прежнему не обращала на меня внимания. Но знала, знала, что я не отвожу взгляда. Вдруг остановилась, дойдя почти до края. Повернулась, сделала шаг вперед, положила руки на перила между арками. Вгляделась в меня. Убедилась, что только что награжденный ею мужчина в идеальном для нее состоянии — смотрит не мигая восторженными глазами и не смеет даже дышать. Она кивком выразила свое удовлетворение. А потом… Я застыл! Она кивнула еще раз. Но уже чуть в сторону. Нет, не в сторону! Она кивнула, указывая себе за спину. («О, Господи, неужто приглашает меня!») Потом развернулась на 180 градусов и по прямой сделала несколько шагов, исчезнув из вида. Но знала, что я услышу сильный хлопок двери и догадаюсь, какой.
«Она точно зовет меня к себе!» — на полусогнутых ногах, я поплелся к себе в номер, понимая, что прямо сейчас у меня не хватит ни сил, ни, прежде всего, трезвого ума, чтобы воспользоваться этим приглашением и не попасть под страшные жернова мусульманской этики.
«Нет! Без ста граммов не разберусь! Только дров наломаю!» — был мой вердикт.
Едва войдя в комнату, я тут же раскупорил кувшин и сделал большой глоток ракы, которую я всегда называл ракией. Лавочник не врал: не выдающаяся, но крепкая. Но в моем положении крепость была предпочтительнее. Алкоголь широкой рекой пронесся по оголенным нервам-проводам, но не закоротил их, а, наоборот, чуть притушил. Начал успокаивать.
Вспомнил, как во время моего пребывания в Стамбуле мне неожиданно понравилась ракия не в чистом виде, а смешанная с водой и льдом и отдающая анисом. Приобретала при этом цвет бледного молока или нашего деревенского самогона.
Обвел комнату взглядом. Да, есть! И кувшин с водой, и высокая глиняная чашка. Со льдом — понятное дело — хрен мне! Тут же смешал оба напитка, отдавая безусловное предпочтение ракии.
Полную чашку выпил в один присест. Выдохнул. Теперь можно было «трезво» рассуждать. И рассуждения мои не касались того, пойду я к прекрасной незнакомке или нет. Пойду обязательно.
Рассуждения мои опять вернулись ко мне, как к Спиридону и Косте. Я пока не знал, для чего меня послали сюда. Но одно я уже знал точно. Тот Спиря, который пару дней назад сидел в теплых Салониках и был не очень-то доволен своей жизнью, должен был винить в этом только самого себя. Окруженный с детства любовью и опекой родителей и старшей сестры, он так привык к такому комфорту, что боялся всех вызовов судьбы.
И не важно, подразумевал ли этот вызов кардинальную смену образа жизни или предлагал хотя бы ничтожный сдвиг в судьбе. Спиридон и в том, и в другом случае предпочитал не принимать этот вызов, сохраняя обретенный, но уже порядком опостылевший комфорт. Понимал свою слабость, винил себя за то, что упустил тысячи возможностей, которые могли изменить его жизнь. И часто тот Спиридон видел и понимал, что зря испугался, что, решись он на поступок, сейчас было бы все по-другому: и жил бы лучше, и был бы счастлив.
«А, ведь, наверное, Господь подумал: достал ты меня, Спиридон! Я столько раз открывал перед тобой разные двери, а ты ни разу даже не попытался заглянуть в эту дверь. Я уже не говорю — переступить через порог. Ну, что ж! Не хочешь по-хорошему — на, получи!»
И, опля! Спиря теперь в Стамбуле XIX века, сидит на полу, пьет ракию, смешанную с водой, и… улыбается. Потому что еще одно можно было сказать со всей определенностью: на полу сидел уже не тот Спиридон.
«Да, меня зашвырнули сюда без моего согласия. Но теперь я — Коста. И я не буду бояться переступать за порог открытых дверей. И я не буду бояться вламываться в запертые двери! Вот и все! И пошли вы все!»