"Фантастика 2025-58". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
Но теперь они вернулись.
Вернулись старым деревенским домом, бревенчатым, почти чёрным, с голубым узором резных наличников, обрамляющих чисто вымытые окна. Запахом дыма из печных труб, щекочущим ноздри. Жужжанием пчёл над сладкими липами в палисаднике. Красными, полураздавленными ягодами на морщинистой, тёмной ладони — бабушкиной ладони.
Сколько ему тогда было? Три, четыре года? Может быть, пять… вряд ли больше. Потому что потом они переехали в Красноярск, чтобы оттуда перебраться севернее, туда, где, укрытая тайгой, кипела стройка, где уже вздымался к небу бетонный остов Башни.
Они уехали, а бабушка осталась где-то под Ярославлем. Там шумели сосны, подпирающие берега спокойной и неторопливой
В тот последний год, когда он гостил у бабушки, его привезли в деревню рано. Был май, и черёмуха только-только осыпала на землю свой белый цвет. Иосиф тогда сильно плакал — то ли потому что дома стали всё чаще и чаще возникать тревожные разговоры, и это пугало, то ли потому что мама в то лето не осталась у бабушки, как обычно, а уехала куда-то с отцом, то ли ещё почему. Тузик тыкался мокрым носом Иосифу в щёку, пытаясь по-своему, по-собачьи утешить, но это не помогало, и тогда бабушка взяла Иосифа за руку и сказала:
— Пойдём-ка, чего покажу.
Поле, которое до этого Иосиф видел бескрайним зелёным морем, было усыпано солнышками. Жёлтые, пушистые как цыплята, цветочки тянулись к небу, а ближе к горизонту сливались в сплошную золотую полоску, в которую окунались с разбега белые, похожие на сахарную вату облака.
— А ну, Йосенька, нарви мне одуванчиков, — попросила бабушка, опустившись на невысокий пенёк, подпирающий с одного края покосившуюся изгородь, и пока он рвал цветы, пачкая ладони в их липком и горьком соке, и относил их бабушке, она плела венок, негромко рассказывая сказку про простой цветок, с которым однажды случится чудо, и он изменится.
— Как это? — не понял он.
— А вот так, — улыбнулась бабушка, надевая золистый венок на тёмные детские кудри. — Сам увидишь. Надо только внимательно смотреть.
И Иосиф смотрел.
Каждое утро он подбегал к изгороди и, повиснув на ней, вглядывался в колышущее изумрудно-жёлтое море. Он ждал волшебства. Превращения, обещанного бабушкой. И однажды дождался.
Нет, не все одуванчики изменились вдруг: многие все ещё были жёлтыми, как новорожденные цыплята, но среди них уже стали появляться совсем другие — белоснежные и пушистые. Иосиф рассматривал и не верил, что это один и тот же цветок. Они были совсем не похожи. Тот жёлтый, мягкий, со слабым сладковатым запахом, а этот — белый, сухой, ничем не пахнущий. Как же так получилось? Он всё пытался понять, подсмотреть само волшебство, но оно, видимо, творилось ночью, когда маленький Иосиф спал крепким сном.
Одуванчики стали ещё одним фрагментом мозаики, который Иосиф Давыдович выудил из дальних уголков своей памяти, ярким и тёплым летним кусочком, и свет того далёкого лета согревал и ласкал его в затхлой тиши больничной палаты. Поле, покрытое жёлтыми солнышками, являлось ему во сне, а иногда и, бодрствуя, он видел мохнатые жёлтые макушки, которые на глазах превращались в белый пух и разлетались маленькими смелыми парашютиками от дуновения ветра или от его дыхания.
Он был счастлив от того, что помнил это. Что всё ещё хранил в себе настоящие, живые воспоминания.
Да, им всегда говорили, что однажды это вернется. Вода наконец уйдёт, освободит людей от своих смертельных сковывающих объятий. Человек ступит на землю, разобьёт сады, засеет поля золотыми одуванчиками. Снова поднимутся к небу корабельные сосны, зашумит красавица тайга, зажужжат над медовыми липами пчёлы. И всё это будет, потому что человечество сохранило семенной
фонд — в хранилищах Башни спят и ждут своего часа ростки будущей жизни. Но пока… пока им всем не до этого. Пока в их мире существует только то, что целесообразно.Целесообразно.
Он всё время спотыкался об эту целесообразность в своих размышлениях. Задавался вопросом, правильно ли, что их мир подчиняется только рациональным законам? Конечно, в условиях ограниченных ресурсов это казалось оправданным и даже единственно верным. Всё должно быть подчинено одному — выживанию людей. В сельхозсекторе выращивали только те культуры, которые давали наилучший урожай, разводили только тех животных, от которых была практическая польза. Бумагу заменил вездесущий пластик, да он вообще, казалось, всё заменил. И, тем не менее, даже при таком раскладе убивать одних людей, чтобы жили другие — не слишком ли высокая цена, чтобы остаться человеком? Да и можно ли вообще им остаться, заплатив за это чужой жизнью?
И он снова и снова возвращался к Закону и к тому, кто его и продвинул. К Павлу Савельеву. К Паше…
Своих детей у Иосифа Давыдовича не было. Зато чужих — хоть отбавляй. Школьному учителю на это грех жаловаться. Хотя какие они чужие? Каждый, в которого Иосиф Давыдович что-то вкладывал, становился пусть немного, но его ребёнком.
Сколько их было за долгую жизнь? Сотни? Тысячи? Большинство из них он не помнил, забыл, но некоторые запали в сердце. Сенька Шалимов, один из его первых учеников — трудный мальчишка, от него стонала вся школа. Сколько сил угрохал на него тогда ещё молодой учитель — не передать. И ведь справился. Сенька вырос, стал уважаемым человеком, сделал неплохую карьеру в секторе логистики, женился, завел троих детишек, которых Иосиф Давыдович тоже учил в своё время.
Или Валюша Панченко — полная, стеснительная, мечтательная. Она писала стихи, талантливые стихи, насколько он мог судить — бесценный, и, увы, совершенно бесполезный дар в их мире, который не нашёл, да и не мог найти никакого применения в рациональной и прагматичной системе. Она, кажется, стала какой-то служащей в административном секторе, стихи писать перестала. Но те, детские и юношеские, Иосиф Давыдович долго хранил у себя. Ему казалось, что пока будут рождаться такие талантливые девочки и мальчики, есть надежда, что человечество обретёт второе рождение — когда-то же настанет тот день, когда вода схлынет, люди выйдут из Башни, снова освоят этот прекрасный мир и будут не выживать, а жить…
Но чаще других, конечно же, Иосиф Давыдович вспоминал ту неразлучную троицу.
Пашка Савельев, светловолосый, открытый, честный, с каким-то обострённым чувством справедливости и готовностью взять на себя ответственность за всех и всё вокруг. Его друг — насмешливый, умный красавчик Боря Литвинов. Прагматичный, хитрый, немного себе на уме. Они были очень разными, но иногда самые прочные отношения создаются именно на таком контрасте — эти двое дополняли друг друга, как детали головоломки. А между ними — Аня Бергман. Строгая, задумчивая, красивая, хоть и немного нескладная и явно не осознающая свою красоту. Она была для этих двоих как совесть, своего рода нравственный ориентир.
Иосифу Давыдовичу нравилось наблюдать за этими тремя детьми. Нравилось заниматься с ними, читать Библию и другие важные книги, обсуждать. Рассказывать всё, что он знал об истории ушедшего мира. Даже спорить. В основном, конечно, к нему тянулся любознательный Пашка. Боря Литвинов, тот больше за компанию, в его насмешливых глазах Иосиф Давыдович всегда видел лёгкое пренебрежение к его предмету — какая польза от того, что случилось давно. Впрочем, Борис со временем тоже кое-что понял. Сделал для себя соответствующие выводы и даже наверняка научился извлекать выгоду из полученных знаний. Ведь опыт и информация — бесценны.