"Фантастика 2025-61". Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Ничего рокового не произошло. После сцены, финал которой Долбушину был неизвестен, они помирились. Назавтра муж явился домой в обычное время и привычно скатил на столик с ладони автомобильные ключи, однако Долбушин уже перестал наблюдать за своей… нет, все же не за своей историей. Очарование исчезло. Почему-то от чужих отношений всегда ждешь идеальности. Любая же иллюзия поддерживается только дистанцией. Здесь как с кожей служанки-великанши в книге про Гулливера. Когда Гулливер смотрел на нее вблизи – кожа казалась покрытой устрашающими рытвинами, буграми и складками, а когда видел служанку издали, то понимал, что это юная хорошенькая девушка.
«Надоело! Пора жить своей жизнью! Пусть скучной, пусть прозаичной, но своей!» – подумал тогда Долбушин и поехал на разбор конфликта с Тиллем. Незадолго до того люди Долбушина
В полутьме скитаясь по комнатам, глава форта бедром налетел на что-то твердое. В досаде размахнулся зонтом, но не ударил, сообразив, что это его старый письменный стол. Глава форта давно уже пользовался другим столом – из красного дерева, с ящиками-сейфами и выдвижными панелями. Но и прежний стол сохранил. Стоило положить на стол щеку – как на столешнице возникали многочисленные нацарапанные иголкой рисунки. Это были отложенные во времени подарки маленькой Ани.
Долбушин включил лампу, придвинул стул. Сел. Поначалу он просто гладил столешницу, пальцами ощущая ее царапины. Потом вспомнил, что у старого стола есть одна особенность: его ящик выпадает, когда снизу его задеваешь коленом. Они с женой вечно ползали на четвереньках, собирая выпавшие из ящика вещи. Причем жена ухитрялась ощупью находить даже канцелярские булавки, притаившиеся в трещинах паркета. Проверяя, не подвела ли память, Долбушин слегка толкнул ящик коленом, приготовившись подхватить его, когда тот начнет падать. Хитрый ящик удержался в пазах, но едва глава форта, видя, что ничего не происходит, убрал руки, как послышался грохот. Коварный ящик не просто выпал, но и перевернулся.
Долбушин опустился на колени, разглядывая то, что много лет скрывалось от его глаз. Высохшие маркеры, квитанции, ключи от давно не существующих замков, серый высохший шар – бывшая голова пластилиновой совы. А вот старый бумажник с кучей отделений, в которых Аня хранила фасоль и горошины. Маленькой она особенно любила сажать именно их, подселяя горошины во все без исключения цветочные горшки. Было в растущем и за все цепляющемся горохе что-то завораживающее, волшебное, из сказки. Полез по стеблю – и забрался на небо, где живет великан.
Возвращая предметы по одному в ящик, Долбушин разглядывал их. Так в его руке оказалась и фотография жены – не самая удачная и потому когда-то, когда с Долбушиным был еще оригинал, небрежно брошенная в стол. На фотографии Нина стояла полубоком и, повернув голову, смотрела туда, где угадывался снимающий ее человек.
Это выражение лица жены – испытующее, глубинно печальное, словно своими слепыми глазами она видела нечто такое, о чем никому не говорила, – Долбушин помнил хорошо. А вот когда он хоронил ее, она была другая. Лежало просто тело, пустая оболочка с отлетевшей душой. То живое, что в нем находилось, что страдало и любило, упорхнуло куда-то. Но куда? На двушку, за последнюю гряду или куда-то еще? В конечную смерть Долбушин не верил. Энергия, любой поступок, любое слово, тем более жизнь человеческая, не могут раствориться.
Предположим, произошло неприметное событие: на вершине горы расцвел и через день, никем из людей не замеченный, увял прекрасный цветок. Цветка вроде бы нет, но солнечные лучи, отраженные этим цветком, вечно будут странствовать в космосе, удаляясь все дальше и дальше. Год спустя любой обладающий достаточно острым зрением – а кто сказал, что такого зрения ни у кого нет? – сможет разглядеть цветок в радиусе светового года от Земли, а еще через сто тысяч лет цветок увидит вся галактика. Через миллион лет – несколько соседних галактик, и так постепенно вся Вселенная узнает, что на Земле расцвел удивительный цветок. Понятно, что свет будет рассеиваться, встречать преграды, попадать в плен к черным дырам, искривляться – но все это не важно. Красота уже выпущена на волю, никаким черным дырам ее удержать.
В какой-то момент цветок сделается огромным, как Вселенная, сольется с ней и станет частью ее красоты, последним штрихом, без которого идея Творца не была бы выражена полностью.«Хватит! Пора спать! А то стих еще сейчас какой-нибудь напишу. На бухгалтерском бланке», – подумал Долбушин.
Вернув фотографию в ящик, глава форта торопливо и уже не рассматривая стал забрасывать в него и остальные предметы, как вдруг рука его натолкнулась на что-то твердое, притаившееся за ножкой стула. На ощупь это был просто камень, пористый, снизу чуть спекшийся. Долбушин уже готов был небрежно швырнуть камень в ящик, но пальцы его внезапно сжались.
Он вспомнил.
Сколько времени он таскал его в кармане, решая, отдать ли его Кавалерии или своей слепой девушке! Сколько ночей не выпускал его из рук, днем же кружил по Бульварному кольцу, всякий раз недоверчиво глядя на неизвестно откуда выскакивающий памятник Гоголю. Его железная логика раз за разом била по ненужным правилам первошныров, доказывая полную их несостоятельность. Это глупо! То устарело! Прочее вовсе лишено смысла! Когда же сокрушила все до основания и юный Альберт наконец ощутил свободу от глупых шныровских традиций, произошло до конца ему непонятное, и Долбушин слился с закладкой, хотя и дара ее вовсе не желал, лишь соблазнился на краткий миг.
При всех своих достоинствах Долбушин имел одну слабость: он был эмоционально сух и все старался свести к понятным алгоритмам. На все наклеить ярлычок, который определял бы его отношение к вещам, людям, явлениям и событиям. Он презирал… нет, не презирал, а скорее внутренне дистанцировался от людей простых, считая их не ровней себе, но при том не замечая, что они стоят на твердой основе и правильные решения принимаются ими неосознанно, в силу традиции, которую они не пытаются разрушить. Правда их проста и надежна. Они уважают своих родителей, правильно воспитывают детей, не балуя их, но и не лишая внимания и любви, что ведет к образованию страшных качелей: из холода в жар и из жара в холод. Они не стали бы мудрствовать, решая, что в постановлениях первошныров важно, а что является глупостью и рутиной. Для них и первошныры были бы непререкаемым авторитетом. Заблуждение, что правда одна. Почти при любом раскладе существует две правды. Одна правда всегда более выгодна человеку, и вопрос в том, какую правду человек выберет: выгодную или болезненную. И он, Долбушин, хотя и считал себя человеком твердым, обычно выбирал все же выгодную.
Сейчас Долбушин держал камень в руке и сильно сжимал его, вспоминая, как делал это когда-то. Странно, что он вообще его тогда не выбросил! Ведь это просто булыжник, хранить который не имеет никакого смысла. Да еще булыжник, несущий болезненные воспоминания. Прочь его! Ощутив досаду, даже гнев, глава форта швырнул камень в мусорную корзину. Но корзина стояла далеко, и камень, пролетев мимо, ударился о батарею. Долбушин поднял его и внезапно увидел, что у камня откололся острый выступ, в который вплавлены фрагменты мелких белых раковин. И отломленный этот кончик вдруг слабо вспыхнул фиолетовым. Пока Долбушин разбирался, откуда это сияние могло появиться, оно окутало его руку, коснулось пульса и скользнуло в кровь. Все произошло очень быстро, почти мгновенно. Глава форта вздрогнул. Его охватило предчувствие чего-то хорошего. Выхода из тоски, обновления, а возможно, чего-то еще, в чем он пока не разобрался.
«Невероятно! В камне, который я тогда принес, было две закладки!»
С одной закладкой, более сильной, он слился у памятника Гоголю. Другая же тогда никак себя не проявила. Таилась в раковине, вмурованной в камень, и высвободилась лишь, когда эта раковина треснула.
Долбушин напрягся, пытаясь определить свой новый дар. Однако, несмотря на все старания, не мог этого сделать. Почему-то дар не рассказывал о себе, либо был таким слабым, что требовал для проявления особенных обстоятельств. Глава форта подошел к зеркалу и впервые за долгое время стал рассматривать свое отражение. Он разглядывал себя без самолюбования и без омерзения, а с любопытством, как разглядывают человека малознакомого, пытаясь определить, что он такое. Смотрел на себя с пристальным интересом, как глядел бы на сотрудника, пришедшего наниматься на работу.