"Фантастика 2025-7". Компиляция. Книги 1-25

— Да, вполне быть может… — так глубоко вздохнул Ромодановский, что пышные его усы всколебались.

— А можно ли Францу веру полную давать? — засомневался Шеин. — Не оговаривает ли государя? Не смуту ли возжечь в державе хочет?

— Могло бы быть и так, — кивнул Меншиков и, глубоко засунув руку в камзольный карман, со значительным видом выудил оттуда конверт. — Могло бы, кабы сегодня не доставил мне гонец энту вот депешу. Гонец от князя Хилкова, от Андрея Яковлевича, передавая послание от резидента нашего в Стекольном, на словах сказал, что надобно лист бумаги спервоначалу нагреть над свечкой, а опосля читать. Вот и прочитал я…

— А ну, Данилыч, подай сюда, мы тоже почитаем, — потянулся за письмом Стрешнев, отстранил лист подальше от старых глаз, сказал: — Рука Хилкова, признаю. А пишет он меж строчек так: «Государь мой, Александр Данилович. Сообщаю милости твоей о происшествии изрядной важности, способном повлечь за собою смуту великую, ежели не принять меры должные, о коих ты с боярами должен держать совет, вначале поразмыслив о сем деле лично. Так вот, явился ко мне в резиденцию сего года августа в десятый день некий оборванец, назвавшийся государем русским Петром. Весьма подробно сей человек изложил мне обстоятельства пленения шведами его, то его государя, якобы с той целью, чтобы посадить на престол Российский своего агента. Обликом сей человек был похож на истинного государя до чрезвычайной степени. Говорил он мне, что в Саардаме подали ему сонного зелья в пиве, что вызвало бесчувственное состояние, опосля чего и учинили ту подмену. Я, не имея права отказать особе, похожей на царя Петра, подчинился его приказу — под видом секретаря провел в королевский замок, где он хотел найти полную сатисфакцию от Карла Свейского за поругание своего царского достоинства. Что приключилось с тем человеком после того, как я его оставил в замке, не ведаю. Про себя же мню, что двух одинаковых физиономий, фигур и голосов в натуре быть не может, а посему до сих пор остаюсь в крайнем недоумении насчет того, как вы там в Москве не уличили вернувшегося с посольством человека в самозванстве, ибо мне в Стокгольме о том ничего не слышно было. Я же сомнений не имею в том, что ко мне явился убежавший из плена государь, но что с ним стало после, не ведаю. Сильно о той подмене скорблю. Как бы не вышло в государстве смуты. Благорасположенный к милости твоей князь Андрей Хилков».

Не послышалось ни одного возгласа удивления — одна лишь тяжкая грусть и оцепенение сковали молчавших людей. Наконец со слезой в голосе тихо молвил Федо Ромодановский, и странным казался этот всхлипывающий голос в устах матерого боярина, грозного главы Преображенского приказа:

— Осиротели, ратья, без отца остались…

— Да не токмо без отца, а с самозванцем, с оборотнем на троне! — точно только сейчас осознав всю степень беды, постигшей государство, выдохнул Шеин. — Стрельцов под топор пустил! Над нами ругался, заставляя заместо палачей головы им сечь!

— Царицу в монастырь послал супротив древним законам брачным! — подхватил Стрешнев. — С б… немецкой жить будет, осрамив шапку Мономаха! Иноземцев изо всяких стран кличет, чтобы они над русским войском команду имели!

— Понятно для чего — чтобы супостата, шведа иль немца, бить не велели! — вскричал Головин, а Меншиков, вскочив из-за стола, в припадке дикой ярости заорал, перекрывая голоса волновавшихся бояр:

— Сейчас же!! В Кремль! Задавим самозванца! Нет, сперва в застенок его, чтобы попомнил муки стрелецкие! Жилы из него вытащим, а после четвертуем, а обрубки в бочку сложим, солью засыпем да и Карлу Свейскому пошлем! Пусть знает, как русских царей в бочку законопачивать!

Но призыв Данилыча не вызвал у бояр сочувствия. Напротив, посмотрели на Алексашку со враждебностью, не понравилась им его горячность. Ромодановский, в глубине души презиравший выскочку, нахмурясь, так ему сказал:

— А ты, Санька, не спеши-ка советы нам давать. Молод да и породой не вышел. Кажись, окончился твой пир, попомним таперя тебе, как государя на Кукуй водил. Ты-то его и спортил, может?

Не страх, а ужас мгновенно омрачил сознание Данилыча, сильно пожалевшего, что не утаил ни признание Лефорта, ни письмо Хилкова.

— Что ты, Федор Юрьич, такое говоришь? Зачем бы мне государя портить? Али я при государе не сладко жил?

Ромодановский взглянул на Меншикова со свирепым презрением:

— То-то сладко! Нагулял жирец на крестец, ну, да мы ужо его спустим. Таперя же, бояре, вот о чем порешить надобно. Самозванца сего на куски рубить да в бочке солить покамест рано. Народ, хоть и болтает о нем, как о немце, но ежели на самом деле уличим в нем такового да и останемся без государя, то оборот оный лишь к смуте приведет — почище баня учинится, чем опосля Годунова случилась. И уж если мы за Русь радеем, то дождаться надо, покуда малолетний Алексей совершенства лет и ума не достигнет, али настоящий царь не отыщется. Нам же всем о прозрении нашем молчать нужно крепко — едва спознает о нем самозванец, в одночасье головы нам сбреет, а уж опосля сего некому будет о государстве порадеть.

— Верно! Верно говоришь, Федор Юрьич! — закивали бояре. — Будем ждать, пока Алексей Петрович в возраст не придет — тогда и поквитаемся со шведом, али с немцем — кто он там такой.

Тихон Стрешнев же добавил особо, когда утихомирились другие:

— Нет, не просто ждать мы будем — эдак, ожидаючи, можно оказаться молчащими пособниками вора, на все его шведские аспидные мерзости взирающими с равнодушием. Вот коли мы спознали, кто укрылся под личиной государя, то исподтишка станем все вредные его намеренья исправлять, чтобы ущерба державе наблюдалось малым-мало. К пользе, может статься, каждое шведское помышление, злопыхательство повернем. Сила наша в том, что мы сведали, кто носит бармы государя. Самозванец же, хоть и имеет право нами повелевать, но в нашей жизни ещё новик, да и не догадывается, что раскушен.

И, широко перекрестившись, Стрешнев молвил:

— Ну, Богу нужно помолиться, чтобы помог нам одолеть вора, втесавшегося в царские хоромы.

Бояре, тяжело опустившись на колени, долго молились на образа в драгоценных ризах, что лепились в красном углу просторной горницы в палатах князя Ромодановского.

9 ПРАВО ПЕРВОЙ НОЧИ И ПРАВО СТАТЬ СОЛДАТОМ

По крепкой, укатанной дороге, то и дело оглядываясь, ненадолго останавливаясь, чтобы перевести дыхание, неуклюже бежал нескладный с виду человек. Бежал он от города, и по всему было видно, что желает побыстрее убежать как можно дальше, и два молодых парня, закусывавших на обочине, спустив ноги в сухую канаву, с большим, но в то же время озорным любопытством следили за приближающимся к ним странным малым, длинные волосы которого развевались на бегу. Палка, ловко просунутая одним из них между ног бегущего, прекратила стремительное движение долговязого, и он растянулся на дороге во весь свой немалый рост, страшно сморщился от досады и боли, а когда, повернув голову, понял, что стало причиной его падения, сразу вскочил и, дико выкатывая глаза, бросился на приятелей.

С великой яростью, желая, как видно, хорошенько проучить обидчиков, бросался он с кулаками то на одного, то на другого, но парни те были не робкого десятка, да и, похоже, привыкли отвечать ударом на удар, и скоро долговязый снова валялся в дорожной пыли, сбитый на землю кулаком. Кровь, потекшая из короткого носа, беспомощно разбросанные по сторонам руки красноречиво говорили, что победа осталась за его врагами, но воспользоваться ею в полной мере молодые люди не хотели. Напротив, один из них, бородатый, с длинными вьющимися волосами, протянул поверженному противнику руку и сказал на прекрасном верхненемецком:

— Поднимайся, приятель. В другой раз будешь знать, что не так-то просто взять на кулак братьев любого землячества, что грызут камень науки в Кенигсбергском университете. Уж полтора века, покуда существует наша альма матер, студенты первым делом овладевают приемами кулачного боя, а уж только потом садятся за книги.

Хмрый, злой на себя за поражение Петр, приняв тем не менее помощь молодого человека, встал на ноги. Если бы не приключения последних месяцев, где было так много унизительного для его достоинства, Петр снова бросился бы на молодых нахалов, стал бы драться до последнего, как гордый царь. Но теперь он видел, что невозможно доказать силой свое право пользоваться особым положением среди людей. Нужно смириться, принять их условия, жить так, как живут они.

— Кто ты такой, дружище? — спрашивал бородатый победитель. — Ты несся по дороге, будто за тобой гнались, по крайней мере, с десяток демонов.

Приятели с интересом рассматривали Петра — похоже, все им было любопытно в нем: и плоское, как блюдце, лицо, и оскаленный, гневный рот, сумасшедшие глаза, широченный лоб.

— Так кто же ты? — спрашивал теперь второй парень. — Говори, а то получишь ещё хороших оплеух.

— Я — русский царь, — вдруг признался Петр. — Только не смейтесь надо мной и постарайтесь поверить мне. Я был в Голландии, шведы меня пленили, но я бежал из плена…