Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

Мне вспомнился дедушкин домик в саду. Вот куда нам нужно было пойти! Там даже стояла старая печка-буржуйка. Почему я об этом раньше не подумал? Слава Богу, все обошлось. Сейчас все уже позади, мы переселимся в дачный домик. Разумеется, как только сможет ходить мама.

Когда стало настолько светло, что я уже мог прочитать бабушкину монограмму на подушке, меня разобрало любопытство. Не выдержав, я отодвинул полу куртки и уголок подушки, под которой скрывалась голова моей сестренки, чтобы разглядеть ее лицо. И окаменел, не в силах закричать от обуявшего меня ужаса…

У моей маленькой Йесики-Марты не было глаз. На их месте была обыкновенная кожа. Были лишь нос и ротик, который искал на моем теле грудь, чтобы пососать молока.

Меня парализовал такой ужас, что я даже не мог опять закутать девочку. Она зашевелилась, обнажив свое тельце. В моих руках лежал ребеночек, голый, окровавленный, и я увидел, что вместо рук у него были обрубки.

— Папочка, — прошептал я, — папочка…

Он вскочил и уставился на меня. Под глазами были темно-красные круги.

— Посмотри, — пролепетал я.

— Да, — проговорил он, — я знаю. Она умерла от потери крови. Она это знала. Она тихо покинула этот мир. Это была хорошая смерть. Она еще вспомнила о тебе.

Но я думал только о своей родившейся сестренке.

— Она же не умерла! — воскликнул я, — она все это время шевелилась.

Отец подполз ко мне и согнулся над моими коленями.

— Нет, Господи, нет, — простонал он.

Но я уже смотрел на маму. Постепенно до меня дошло, что означали папины слова. И тут я начал кричать. Я орал и орал, пока весь в поту не потерял сознание…

Когда я пришел в себя, то услышал, как кричал ребенок. Мне был слышен его голос, доносившийся из коробки из-под хрустящего картофеля. Голос у моей сестренки был довольно сильный. Папа как раз куда-то нес коробку.

— Куда ты понес ее? — спросил я в испуге.

— Ты спи, — сказал он.

Я заметил, что папа избегает моего взгляда.

— Нет, ты не сможешь этого сделать, — прошептал я.

По его щекам текли слезы.

— Что более гуманно — одно или другое? — спросил он.

Качаясь, я подошел к нему и погладил коробку.

— Не надо причинять ей боль, слышишь? — всхлипнул я.

Отец покачал головой:

— Останься. Побудь с мамой.

Папа вскоре вернулся, но мне это время показалось вечностью. Когда наконец на лестнице послышались шаги, я пошел навстречу. В руках папа продолжал держать коробку. Но теперь из нее не доносилось ни крика, ни шороха.

В этот же день мы перебрались в сад на склоне горы, в дедушкин дачный домик. Маму мы опять уложили в детскую коляску и плотно укрыли ее.

Никто не встретился нам, никто не задал вопросов. С большим трудом нам удалось втащить коляску на обледеневший склон горы. Когда наступила оттепель, мы похоронили обеих — маму и Йесику-Марту — под черешней.

С тех пор минуло четыре года. Сейчас мне семнадцать. Вторая зима унесла жизни почти половины тех, кто пережил первую голодную зиму. Сейчас в Шевенборне достаточно домов, которые более или менее пригодны для жилья и все равно пустуют. С восходом солнца все, кто еще живет в Шевенборне, приступают к работе. Даже четырех-пятилетние дети. Все должны помогать, чтоб никому не пришлось замерзать или умирать с голоду. Времени для игр или на прогулку не остается. И постоянно нами владеет страх: будет зима лютой или нет? Сможем ли уберечь картошку? Останемся ли здоровы? Сможем ли спасти свою жизнь? Любой элементарный приступ аппендицита, заражение крови, любая разновидность желтухи способны погубить нас, потому что мертв последний врач и у нас больше нет медикаментов.

Но каждый скрывает свои страхи. Иначе можно сойти с ума. Наше существование превращается в будни со своими особенностями и привычками.

Уже с год у нас снова есть школа. Ее основал мой отец. Два класса — один для детей и другой для взрослых. Он не представляет себе Шевенборна без школы. По-моему, людоед шокирует его меньше, нежели неграмотный. Когда я был помоложе, то думал, как папа. Ведь до катастрофы такая школа, где учили писать, читать и считать, была само собой разумеющимся делом. Но теперь пришел к выводу, что такая школа не совсем вписывается в наше бытие.

Вначале учились 49 ребят от 6 до 14 лет. О младших заботился я, старшим преподавал отец. Он пишет, считает и читает вместе с ними, но никогда не говорит про бом-' бу и о том, что было до ее взрыва и что стало после. Недавно папа рассказал им о древних греках. На этом история и закончилась. Зато он превосходно научил их считать и чисто, без ошибок писать.

Бич школы — крысы. Ими кишит весь замок. Они бегают между ногами у учеников. А как вести урок, когда все ребята в ужасе поджимают колени с тех пор, как недавно крыса укусила за ногу одну девочку?

Страх, постоянный страх. Как будто наши ученики не пережили достаточно разных ужасов: правда, многие из них не родились в Шевенборне. Их прибило сюда из окрестностей. Многие сироты. Младшие из них уже забыли, как выглядели их родители. У некоторых детей все тело в шрамах и рубцах, другие передвигаются на костылях. В моем классе двое слепых. У моего отца есть один немой ученик. Многие дети лысые или страдают припадками. Некоторые невыспавшимися приходят на занятия, потому что по ночам их мучают кошмары. Ни одного из учащихся нельзя считать нормальным.

Но они живут. Они выжили. Я тоже.

Да выжили ли? Может, завтра придет мой черед? Сегодня в расческе застряло больше волос, чем обычно. У облученной Юдит все начиналось именно так. А лучевая болезнь продолжает уносить жизни.

— Она еще долго будет причинять людям боль, — заметил мой папа. — Болезнь подстерегает даже тех, кто еще не родился.

Вначале я не хотел ему верить. Йесика-Марта — это мне понятно: она уже жила в теле матери, когда ее пронзили радиоактивные лучи. Но все те дети, которых зачали уже после катастрофы, почему они пострадают от излучения?

Из новорожденных в городе и окрестностях нет ни одного нормального. Они лишают всех надежды. Ведь как бы ни старались шевенборнцы выжить, они все равно вымрут. Это только вопрос времени.

Мой отец очень изменился после катастрофы. Он стал молчалив. Однажды на уроке мальчик с изуродованным рубцами лицом (позднее он в муках скончался от лучевой болезни) бросил отцу мел в лицо и заорал:

— Вы — подлый убийца!

Другие дети с ужасом уставились на него, но папа понял, что мальчик имел в виду. С тех пор отец плохо спит. Часто стонет во сне. Иногда он так смотрит на меня, словно боится, что и я его назову убийцей. Но что изменят мои упреки? В том, что он не уставал ссылаться: именно своей бесчеловечностью такое оружие гарантирует мир! Что ему — как и большинству взрослых — дороже всего было свое благополучие и комфорт. Что он — и все они — хотя и видели опасность, не желали ее замечать.