Фантом Я

Свой второй в жизни рассказ, который я писал и переживал одновременно, был о Козьмин. Она создавала его во мне.

Я взял Козьмин в заложницы потому что, прилепившись к ней кусочком глины, я не спрашивал хочет ли она этого.

Я вписался в ее ауру и стал ее силуэтом. Получалось, что мы везде появляемся вместе: на лекциях рядом за столом, в кафе – друг за другом, после занятий – пешком (моя идея!) домой через мост, а потом по Невскому проспекту, мимо моего дома, ибо я непременно хотел проводить Козьмин и доболтать о себе, а жила она дальше по Невскому.

Потом, когда она, наконец, взорвалась лопнувшей пружиной, она сказала мне, что никогда всего этого не хотела, что ей все это в тягость. Она сказала: «Мне нечем поделиться с тобой. Ты заберешь все и сбежишь с награбленным. Тебе нужен только ты. Ты – эмоциональный вор. Ты паразитируешь на чужих эмоциях, ты ими питаешься, и пишешь. Яды и миазмы чужих душ пробуждают в тебе твои собственные, и тогда ты способен писать о себе! Я не люблю тебя. Я терпелива к людям, но с тобой я не могу. Ты – губка. Накопитель болезненных эмоций, чтобы потом, когда ты готов, выжать их на бумагу».

Это была интеллигентная форма просьбы оставить ее в покое. И я воспользовался ее интеллигентностью (мне не сказали прямо: пошел вон) и притворился, что ничего не понял. Хотя, честно сказать, я и не почувствовал удар сразу. Он еще не вызвал невыносимой боли. Еще оставался момент прежде чем я осознал крушение. И я сказал: «Ты чем-то расстроена сегодня. Давай перейдем пешком мост (мороз двадцать градусов), как обычно».

В глазах Козьмин я увидел потерянность. Она теряла надежду на освобождение. Она пыталась вырваться из плена и провалилась. Мы пошли через Дворцовый мост и я стал читать свои стихи, подымая в себе со дна всю муть и вопрошая: кто ты, что ты?

Я освободил Козьмин – королевский подарок моей скромной души.

Моя жизнь состоит из переживаний от обид. Я контактирую только с теми, к кому я испытываю привязанность, как к Козьмин. И в моей жизни было очень мало таких контактов. Все они порваны и остались в моей коллекции душевной боли. Память для меня – источник мучительства. Она властвует надо мной властью инквизитора. Каждый сегодняшний день для меня – продолжение средневековой пытки. Я боюсь дня приходящего. I am addicted to the fear. Я завишу и от тех, к кому ничего не испытываю. Вчера и позавчера Бренда, маленький, всего лишь на полголовы выше меня по положению чиновничек, раздражилась на меня на работе. После этого у меня дрожат руки, я набираю неверный код на компьютере, просматриваю тысячи транзэкшенов, чтобы найти ошибку, и теряю на этом требующуюся от меня скорость. После этого я прихожу домой, разбитый усталостью, жжением в глазах от тысяч просланных через компьютер бумаг, и страхом (выгонят!) И мне хочется пить.

Кофе, кофе, кофе. Я с утра еще ничего не ел, только кофе. Нужно вытащить себя из утренней депрессии. Уже второй день (или третий?) как я погружаюсь в нее глубже и глубже.

Мысленно поговорил со своим шринком. Не помню начало разговора, и потом… что-то вроде… на их линго: «Я хочу вырваться из ада insecurity and dependency. In other case life is hate. Hate to everything and everybody. And I want to start to enjoy life. To learn how to enjoy it. I don’t know how.

Two or three days ago I caught myself on a thought. In Nebraska, where I first lived in this country, once a woman voice called on my phone and started to talk about something excitingly. I did not understand a word, because at that time I could not catch and separate words of English, especially by phone. My church sponsors suggested that it might be lottery winning.

And now I think (listen to this, listen, don’t interrupt me, because I am coming to the point): “Oh, no, what if I missed my chance to become rich? Being rich I wouldn’t get all this hell, called survival”.

But deeply hidden in myself, I know that I need a hell, Mr. Shrink. That’s how I get rich. My treasure is my damn experience. I am a writer and my suffering is a source of my inspiration».

То есть, скажем на добром старом русском: «Я хочу выбраться из ада ненадежности и зависимости. В противном случае жизнь – это ненависть. Ненависть ко всему и ко всем. А я хочу начать испытывать удовольствие от жизни. Научиться как это делается. Я не знаю как».

Два или три дня назад я поймал себя на мысли. В Небраске, где я сначала жил по приезде в эту страну, однажды в телефоне я услышал женский голос, о чем-то возбужденно со мной разговаривающий. Я не понял ни слова, потому что в то время я не мог ловить и разделять слова на английском, особенно по телефону. Мои покровители от церкви предположили, что я мог что-нибудь выиграть в лотерею. И теперь я думаю: (послушайте меня, послушайте, потому что я подхожу к главному) «О, нет, что если я упустил шанс стать богатым? Ведь тогда я не оказался бы во всем этом аду, называемом выживанием. Но глубоко внутри себя я знаю, что мне нужен ад, господин шринк. Именно так я становлюсь богатым. Моё сокровище это мой проклятый опыт. Я писатель, мое страдание – источник моего вдохновения».

Сигарета за сигаретой. Я держу ее в зубах и проглатываю с дымом все свои несчастья. Я не мечтаю о счастье, я мечтаю о спокойствии. В этом отношении мы вполне схожи по устройству с моим банковским компьютером. Ему наплевать в плюсе он или в минусе. Дебит или кредит. Он в любом случае зажигает сигнал тревоги и требует баланса. Все, что ему и мне нужно, это находиться на одной прямой равновесия. Между резким вверх и резким вниз. Линия невидимка. Тогда где же мой ад? Нет сил от него отказаться, или нет сил в нем жить?

За что любил работать в своем банке – не выключайся из работы и не включайся в жизнь. Сладкая машина. Нельзя не любить компьютеры. Компьютер друг. Он не вовлекает меня в хаос эмоций, в безобразие слов. Скорость – скорость – скорость.

Как я познакомился с Робертой

Сладко заныло в груди – красивая девушка. Надежда на избавление. И червячок – не про тебя писано.

На сей раз одиночество пришло ко мне в лице Роберты. Обрело имя. Теперь будет изводить меня этой Робертой. В чьем лице приходило оно пару лет назад? – В лице Сэми. А в промежутке между этими двумя проименованными одиночествами – никого. И это было страшно. Пустое одиночество. Убийство его алкоголем. И себя убийство в компании с одиночеством.

Череда лиц, потерянных мной – кого давно, кого поближе. Это было всего лишь одиночество в лицах. Оно умеет принимать лица. Любил ли меня человек на самом деле. Или только приходил ко мне с маской на лице, а за ней – пустота.

Началось так:

Из оплавленной темноты ночного Нью-Йорка, сверкая белками как двумя фарами, на меня выплыли глаза Роберты. И больше я ничего пока не видел, ибо Роберта была черная и целиком вписалась в эту темень ночи. Но не ее глаза. Этими своими фарами она меня высветила и выудила в пустом переулке, куда меня и ее занесла одна и та же проблема выпитого слишком много, и мы оба искали дорогу домой.

Боль моя жива. Я всегда с ней. Я ее не предаю. Неразлучен. Я ей лучший друг. Я товарищ ей, одинокий. Я – единственное, что у нее есть, чье бы обличье она ни принимала. Безнадежно звонить своей боли. Она и так со мной. Она слышит меня и так. Она любит меня. Мы взаимны в нашей любви друг к другу.

И все-таки я звоню:

– Роберта?

– Да.

– Ты не забрала случайно вторую пару ключей?

– Нет. Я положила их так, чтобы ты не мог не увидеть.

– Ты уверена? Я не могу их найти.