Фантом Я

– Да, дорогой. Я уверена.

– Хорошо.

– Хорошо.

– Бай.

– Бай.

Любовь к моей мучительнице, зачарованной мной как жертва. Уверенной, что это не я ее мучаю: «Да кем бы ты был без меня, хани?» (И с кровожадностью Дракулы я набрасываюсь на карандаш – записывать этот новой мой перл). Мысленно, чтобы не вселять в нее страх моего безумия, я отвечал:

«Кто поднял бы тебя на высоту кумира, избранного мной для надругательства над своей священной особой – самим собой? Кто стимулировал бы тайком твой гений пошлости, кто превратил бы уродство заурядности в музу уникального поэта? Кто сотворил бы памятник твоей вульгарности из изысканных нитей моей души, капелек крови моего сердца и мажорных нот моих переживаний, вибрирующих на частоте боли?

Твое глубокое убеждение, что я – полнейший идиот, теряет для меня новизну выражения, ибо ты не удостаиваешь меня работой фантазии, даже разнообразием выражения, что начинает приедаться, как один и тот же звук бездарного насекомого.

Берегись своей наглости, ты теряешь бдительность. Ты перестаешь меня вдохновлять на мучения, а это – опасный знак.

Когда вместо мучений я окончательно перейду в пошлую аллергию – я стану опасен. Я могу забыть тебя. И это – твой конец. Ты навсегда погибнешь для вечности. Ты останешься там, где Бог избрал тебе место – в паровой ванне миазмов маленькой души. И никто не подымет тебя оттуда до Беатриче.

Нет, не говори мне, чтобы я закрыл свет и перестал демонстрировать тебе презрение к своей особе, и не заостряй свой бедный сарказм на моих ночных записках. Здесь ты меня достать не можешь. Не прыгай в небеса на тощих крылышках мухи.

И если я на тебя огрызаюсь, так это только для того, чтобы ты не заподозрила зловещей правды, которая страшит меня перспективой возврата к моему бесплодному одиночеству.

Я теряю уязвимость тобой, и вместе с ней возрождается хроническое безразличие ко всему, что не мое страдание.

Не торопись, я еще окончательно не решил, всю ли я исчерпал тебя. Продли мои мучения.

В тот день, Роберта, когда глаза твои прозреют, ибо я перестану загораживать от тебя мир иллюзией твоей мнимой значимости, а в моих побледнеет твой образ, тебе конец. Это смерть твоя, ибо ты никому не нужна больше. Продли свое дыхание, не надрывайся оборвать нашу общую ниточку. Твори, выдумывай, пытайся, но будь достойной меня, дорогая.

Я – твой Пигмалион. Не унижай мой гений отсутствием в тебе уникальности. Не повторяйся в своих изысканных для меня пытках. Не утомляй меня однообразием.

Спаси мучения мои, хани. В них жизнь моя и воздух».

Я тосковал. Моя душа тосковала. Я знал, моя душа знала, что эта великолепная женщина большего отдать мне не может. И душа замечтала о разрыве, как голодный глядит на бутерброд и получить его не может. Я еще не осознал, но душа знала, это начало конца.

Ушла любовь, любовь Роберты. Наши ночи, пьяные от вина и секса, ушли. Ушла морским отливом, осушив меня песком на берегу.

Это продолжалось два года. Под моей крышей. Она приходила когда хотела и уходила когда ей вздумается, даже если для этого ей надо было подняться среди ночи. От дверей она оборачивалась, освещала меня своими очами-фарами, говорила: «бай», и исчезала черное в черном.

Роберта ворвалась в меня смерчем, начиная с той ночи, когда мы, обнявшись и распевая пьяненькие песни, искали мой дом (в ночи), и ушла, оставив территорию разгромленной.

Была, была любовь. Странная, как должна быть любовь двух ненавидящих за схожесть и любящих за разность друг в друге редко красивых людей. Разных даже в цвете кожи. Одинаковых в ненасытности обладать целиком до последней капли ненависти к себе другого. Использующих любовь друг друга для взаимной пытки. Швыряющих любовь друг друга как топливо в пожар (любовной) (взаимной) вражды.

Еще можно было признаться. Объяснить ей, что она всего лишь (моя) модель. Героиня рассказа. Отказаться от самоистязания, завести с ней детей. На секунду у меня появилась надежда на избавление от (этого литературного мазохизма, как сказала бы гениальная Козьмин, ах как мне ее сейчас не хватало, моей умненькой уродины. Вот с кем, единственной, я мог обрести спокойствие). Телефон зазвонил. Я выдернул провод из джека. Достал с книжной полки пачку бумаги, вооружился авторучкой, уселся за письменный стол. И больше для меня ничего не существовало, кроме того, что вытворял мой разум на этой белоснежной невинности писчего листа с помощью злополучной авторучки. Я покорно следовал по тропинке судьбы, за мной грохотали там-тамы, пылали таежные пожары, я был в кинозале и видел на экране все, что пережил и на чем оставил след своего прикосновения. Я опять творил. Я был спокоен. Я выздоравливал, как если бы принял дозу обезболивающего.

На смену компании Роберты пришла компания пустоты. Я закончил рассказ. Спасибо, Роберта. Но что теперь?

Мне нужен постоянный раздражитель, чтобы писать. Интуитивно, неосознанно я его всегда искал, навлекая на себя несчастья мира.

С момента, когда я начал понимать движущую силу своего писательства, родился замысел «Губки». Я понял это о себе. Я не одинок в этом. Проклятое племя пишущих. Провокаторы. Гениальные безжалостные к себе провокаторы. Зовущие к себе беду, чтобы всего лишь извлечь сюжет из своих переживаний.

Я вспоминал Роберту. Она никогда не оставляла меня в балансе. Мой драгоценный баланс. Я так редко извлекал его из пучины мучений моей души. Как крупинки золота из песка и ила. И Роберта отбирала их от меня с безжалостностью и правом таланта по этой части. Она и сама питалась мной.

Что поражало меня, что она не понимала уникальности своего убийственного таланта для меня. Драгоценности этого мучительного убийства.

Убивая мои счастливые минуты, – их создатель и уничтожитель, она активизировала во мне мое хроническое отчаяние. Рожала во мне мысли злобной чистоты и точности, и я откладывал их в себе кладом на дне океана собственной скрытой необузданности.

Она не понимала, какой подарок делает мне несчастьем любить ее. Она не понимала, что она – единственный на моем страшном пути человек, равный мне по инстинкту уничтожать (счастье?)

Она умрет с нулем информации о себе, уверенная, что ненавидит меня, и унесет в могилу неузнанную тайну разрушенного Вавилона счастья со мной – найти равного самоубийцу и убийцу.

Она была мне ровня в красоте, молодости и разрушительной силе ее энергий творения.

Я скучал и страдал по поводу тихой, дождливой погоды. Вчера сделал много для работы в издательстве. Сегодня вчерашняя усталость отозвалась бездействием. И размышлениями. Некая защитительная речь в моей голове. Опять вошел в контакт с моими воображаемыми присяжными заседателями. Пусть слышат мои препирательства с теми, кто принял меня, ошибочно, за личность слабую и бесхарактерную.

Озарение

Я зашел в церковь, которая оказалась у меня на пути. Я и не помнил толком, что за церковь и что меня к ней толкнуло.

Стоя в этой церкви, сквозь мерцание слез в глазах, я спрашивал, как тысячи других: «За что? За что ты меня, Господи?».

Я был озарен догадкой, когда уловил:

«Господь диктует тебе книгу твоей жизни, ту самую, о которой ты молил так часто. Будь благодарен. Ступай и записывай. Слезы твои – твои чернила. Страдание твое – твое вдохновение. Не будет у скалы чувства, не скажет скала слово. Иди и записывай. Ничего от тебя больше не требуется».