Фантомный бес

– Да, это серьезная причина, чтобы стреляться. Но откуда про это знаете вы? Неужели об этом пишут в газетах?

– Белый сам нам об этом рассказывал. Мне и моей подружке Дарье, тоже смолянке.

– Смоланк? Что это?

– Смольный. Так в Питере называют наш институт.

– А, понимаю.

– Мы сидели за столиком после поэтического вечера. Белый размахивал руками. Не человек, а пламень.

– Ну, поэт!

– Знаете, чем он нас поразил? Целый час он упоенно рассказывал нам с Дашей об атомах, о том, как они взрываются, и как вслед за этим весь мир тоже готов расколоться… И еще он говорил о том, что рано или поздно появится человек, который найдет способ эти атомы взорвать.

– Это поэтическое преувеличение. – Уэллс снисходительно улыбнулся. – Атомы не могут взрываться.

– А вот Белый считает, что могут.

– Атомы – это мельчайшие частицы вещества, крохотные кирпичики, простейший строительный материал. Они столь малы, что там нечему взрываться. В каждом, правда, есть какое-то уплотнение. Его недавно обнаружил в своих опытах наш Резерфорд. Он назвал их ядрами. А вокруг – порхают крохотные электроны. И все. Мельче ничего не бывает.

– Неужели? А знаете ли вы, что по этому поводу говорит упомянутый мною Брюсов?

– И что же?

– Что даже внутри крохотного электрона что-то есть. Более того, там могут оказаться целые миры. По-своему даже бескрайние.

(Словно оправдывая этот поворот мысли, Брюсов позже изложит эти свои догадки стихами: «Быть может, эти электроны – миры, где пять материков, искусства, знанья, войны, троны и память сорока веков! Еще, быть может, каждый атом – Вселенная, где сто планет; там – все, что здесь, в объеме сжатом, но также то, чего здесь нет. Их меры малы, но все та же их бесконечность, как и здесь; там скорбь и страсть, как здесь, и даже – там та же мировая спесь. Их мудрецы, свой мир бескрайный, поставив центром бытия, спешат проникнуть в искры тайны и умствуют, как ныне я; А в миг, когда из разрушенья творятся токи новых сил, кричат, в мечтах самовнушенья, что Бог свой светоч загасил!»)

– Что ж, это дьявольски смело. Настолько, что действительно – хоть на дуэль вызывай. Это восхитительно, черт возьми. Вы поразительная женщина, Мария. Я таких еще не встречал.

– Ну, я-то здесь при чем? А вот Белый, словно соревнуясь с Брюсовым, этого мотива тоже коснулся. Он нам бормотал такие строки… Дайте вспомнить… Ну, допустим, так: там взрывы, полные игры, таят неведомые вихри… трам-там огромные миры в атомных силах не утихли… Представляете? Не утихли. Да и не хотят утихать.

– Мой бог, какая у вас память! – Уэллс смотрел на девушку почти с восхищением. – И какой английский. Мне тут делать нечего.

– Да, там, в глубине, целые миры. Представляете? Масса атома ничтожно мала, это понятно, но если ее помножить на квадрат скорости света, то… Подумайте, сколько там энергии? А если ее освободить… Вытащить… О!

– Освободить, да… Святый Боже, откуда вы это знаете?

– Формула Эйнштейна.

– Вы слыхали про Эйнштейна? – От изумления Уэллс перешел на свистящий шепот.

– Ну да. У нас пару раз выступал московский профессор Умов, физик. Как он зажигательно рассказывал о новейшей науке! Он и сам поразительный – вдохновенное лицо и ореол летящих волос. Девчонки сплошь в него влюбились.

– Физик? В Институте благородных девиц? Диковинная страна.

– К нам много интересных людей заглядывали. Даже Шаляпин однажды пел.

– Послушайте, Эйнштейн – это молодой парень. Ему лет тридцать. И вы уже о нем… Конечно, он гений, но…

– Ну, тридцать – это не мало. Это уже солидно.

– Почти старик, да? – Уэллс усмехнулся. – Впрочем, для вас, для вашей юности… А что же тогда обо мне говорить?

– Ну, мужчина в любом возрасте интересен. А что касается взрывов, то Белый так и сказал – атомная бомба. Сказал и вместе со стулом подпрыгнул! Ежели кому-то удастся ее сделать и взорвать – то сразу море погибших… Море огня и крови…

– Бомба? Атомная? – Уэллс нахмурился. – Море огня? Вы рассказываете ужасные вещи.

– А вы напишите про это роман, и ваши страхи испарятся.

– Роман?

– Англичане ведь сильны в технике. Какой-нибудь англичанин, талантливый малый, открывает путь к океану этой энергии. Что из этого получится?

– Трудно сказать. Когда Роджер Бэкон в тринадцатом веке взорвал свою первую горстку пороха, можно было думать, что люди немедленно используют эту взрывную силу для приведения в действие машин. Но это им в голову не пришло. А вот пушки пришли. Знаете, как выглядели первые пушки?

– Нет. Не доводилось видеть.

– Это были такие стянутые обручами деревянные трубы.

– Неужели? Но выглядит мило. Как-то по-деревенски.

– Именно. Но скоро научились отливать из металла.

– Итак, война?

– Скорее всего. Да еще какая! Вся Европа может заполыхать.

– Бр-р! – Мария поежилась. – Надеюсь, моя родина этого избежит.

– Каким образом? – поинтересовался Уэллс.

– Граф Толстой, – сказала Мария. – После его проповеди русские не захотят воевать. Напротив, всех других будут призывать к миру.

– Мысль трогательная. – Уэллс задумался. – Какая-то своя правда в ней есть.

– Я почти уверена в этом.

– Русская нравственная проповедь и отказ от войн. Почему бы нет? Вы удивительное создание, Мария. Сколько же там у вас писателей, сколько поэтов! И каких! О, мой бог!

– О, если бы вы видели и слышали Александра Блока!

– Я понял. Придется собираться в Петербург.

«Милый дядечка, – подумала после беседы Маша Закревская. – Знаменитый, а как просто держится. С ним легко. Не так уж плохо иметь такого мужа. Яркая жизнь. Шумная. Литераторы, журналисты, умные споры… А в те дни, когда это утомит, – затворническая. Загородный дом. Тихие беседы за ужином. А возраст? Не так уж он и стар. Впрочем, он наверняка женат…»

Она живо припомнила вечерний чай в саду их поместья под Черниговом. Ей было тогда лет двенадцать. У взрослых зашел разговор о генерале Мещерском, жившем в соседнем имении. Когда-то в молодости он отличился в сражениях под Шипкой и Плевной, потом жил в деревне, овдовел. И вдруг прошел слух, что он обвенчался с восемнадцатилетней девицей. Это стало предметом пересудов у окрестных жителей. Соседи, собравшиеся за самоваром у Закревских, почти единодушно осуждали престарелого генерала, которому всего-то было слегка за пятьдесят. Вспоминали картину художника Пукирева «Неравный брак», на которой высушенный, нарумяненный старец во фраке и при орденах стоит перед священником вместе с юной и грустной девушкой. Язвительных и даже гневных слов было сказано немало. Но итог разговору неожиданно подвела тетка Варвара, всегда отличавшаяся резкостью и жесткостью суждений. «Бросьте этот слюнтявый сироп, – сказала она. – Старый, старый! У знаменитых мужчин возраста не бывает».