Фарландер

— Как дела? — мягко спросил Бан, но голос прозвучал жестче и напряженнее, чем ему хотелось бы, — кровь уже пульсировала в жилах.

— У меня все хорошо, — ответила она и посмотрела на него тем жадным взглядом, от которого в нем напряглись и зазвенели струны желания.

Бан пробежал глазами по бледным плечам, по гладкой коже маленьких грудей под низким вырезом платья. Он представил, как приникает к ним ртом, втягивает соски...

Бан взял там же, в переулке, за жилыми домами. Время вдруг съежилось, раскололось, как в бою, на серию бессвязных фрагментов; все остальное утонуло и растворилось в неодолимой потребности выплеснуть в нее сумасшедшее, отчаянное желание, уже нарождающееся презрение к себе, которое — он знал — наберет силу позже; все образы, звуки и запахи, окружавшие его в ту жуткую кровавую ночь и другие, до нее; чувство вины и стыда за свою недостойную роль в этой войне, за то, что только стоял на стене и смотрел, как другие люди, его товарищи, умирают там, внизу.

Он излил это все в нее, а потом, когда не осталось ничего, кроме изнеможения, в порыве расточительности сунул ей в руку кошелек со всеми деньгами, что были у него при себе. Бан хотел сказать девушке что-нибудь еще. Она же, зная мужские ритмы, коротко улыбнулась ему, и он на мгновение снова почувствовал себя мальчишкой.

Монахи продолжали свои песнопения, а Бан вдруг поежился от прокатившегося по спине холодка. Была эта дрожь своего рода отзвуком событий прошедшей ночи или более недавних? Он стоял в храме, вместе с женой, сыном и другими членами семьи, всеми, кто пришел посмотреть на церемонию наименования дочери, а в голове билась одна паническая мысль: «Милосердный Глупец, о чем я только думаю?»

Средь бела дня, в квартале, где его хорошо знали. Кто угодно мог увидеть, что он ушел с проституткой. Кто угодно мог рассказать об этом Марли. А что, если он подхватил от нее какую-то заразу? Как это объяснить? Как оправдаться?

«Мной овладел дьявол», — подумал Бан. Мысль эта так напугала его, что он торопливо огляделся и увидел в полутемной нише позолоченную статую Большого Глупца, замершего в раздумье в типичной позе, коленопреклоненным. Худой, лысый, с приятным лицом и широкой, от уха до уха, простоватой улыбкой.

Бан глубоко вдохнул затхлый, настоянный на острых ароматах воздух и замер, выжидая, пока пройдет дрожь. «Никогда больше», — мысленно поклялся он и почувствовал, как сбавило бег испуганное сердце.

«Это все война. Она отравляет мой дух, как отравляет все, к чему ни притронется».

Словно соглашаясь с этим выводом, подали голос пушки. Некоторые из детей с любопытством оглянулись; большинство же собравшихся сделали вид, что ничего не слышат. Возможно, пушки возвещали начало нового штурма. Возможно, таким образом они просто отметили наступление еще одного дня. В любом случае оснований для беспокойства Бан не видел. По крайней мере, без него там вполне могли обойтись.

Между тем три монаха окружили небольшой очаг, помещенный в вырезанное в каменном полу углубление. Огонек под горкой угольев только-только разгорался. На углях лежала охапка листьев мимары, желтых, завернувшихся от зазубренных краев. Поднимавшийся над ними голубоватый дымок вился вокруг его дочери, которую монахи держали над очагом. Негромко приговаривая, они совершали плавные качающие движения. «А ведь она не плачет», — подумал Бан, и тут же его дочурка закашлялась, вдохнув дыма, моргнула и уставилась на старейшего из трех монахов, Джерва, который служил здесь еще в те времена, когда сам Бан был ребенком.

Малышка прожила свой первый год и была крепенькой и здоровой. Для мерсианцев это означало, что пришло время порадоваться, время, когда ребенку должно наконец дать имя. Для его дочери — которая, едва научившись ползать, как будто спешила всюду поспеть, — было выбрано имя Ариаль. Так звали легендарную лошадь с крыльями на копытах. Марли сама объявила, что имя подходит девочке идеально, но, с другой стороны, Марли всегда считала все смешное подходящим и пристойным. Сам Бан к мысли о том, что его малышку назовут в честь лошади, привык не сразу.

Ариаль Кальвоне. Хорошее имя. Бан улыбнулся, и с этой улыбкой к нему вернулось ощущение уверенности в себе самом, чего так не хватало последние дни.

Среди собравшихся преобладали родственники со стороны Марли: ее мать, ее тети и дяди, в основном военные и торговцы. Некоторых Бан почти не знал и не видел с того дня, как они с Марли поженились. Все выглядели очень прилично в хорошо пошитых одеждах и держались с тем же строгим достоинством, которое отличало и саму Марли.

Его родственников было немного, и объединяло их лишь то, что каждый был сам по себе, отдельно от других, и даже их лучшие наряды выглядели изрядно поношенными. Мать не пришла: она держала крохотную мастерскую по ремонту обуви и других изделий из кожи — неподалеку, кстати, от храма — и постоянно бывала занята. Бан в общем-то и не ждал ее. Да и храм этот для церемонии выбрали вовсе не из-за нее. Другой их храм, в северной части города, пользовался куда большей популярностью, и, чтобы попасть туда, требовалась предварительная запись.

А вот его тетя Виша пожаловала. И даже собрала в пучок свои обычно растрепанные черные волосы. С Вишей пришли и две ее дочери, обе блондинки. Формально все трое пребывали в трауре по Хеселосу, мужу, отцу и первоклассному плотнику, сгинувшему в море вместе с зерновым конвоем, потопленным пятью месяцами ранее на обратном пути из Занзахара. Хороший человек, так всегда думал о нем Бан.

Была здесь и Риз, рыжеволосая красавица с усталым, как будто она не спала несколько ночей, лицом. Лос, слава Эрес, на этот раз не притащился.

Вынырнувший из тени молодой монах обходил членов семьи с деревянной чашкой для пожертвований, куда собравшиеся послушно высыпали заранее отложенные монеты.

Лишь когда сборщик подошел ближе, Бан вспомнил, что отдал все деньги проститутке, и смущенно пробормотал слова извинения. Тем не менее нарушение привычного порядка несколько испортило настроение. Раньше к людям никто не приставал, и они сами после окончания церемонии оставляли, сколько могли, в чаше у выхода.

Положение спасла Марли, доставшая монету из своего кошелька. Словно почувствовав что-то, она вопросительно посмотрела на него, и он кивнул — мол, да, все в порядке — и даже положил руку ей на талию.

Три монаха подняли их дочь на вытянутых руках. Их песнопения на старохосском звучали чисто и плавно, как журчащая между камнями вода. Повторяя данное девочке имя, они просили для нее хорошей работы, долгой и продуктивной жизни и Девяти Разрешений от Бремени. Когда ее опустили, малышка Ариаль засмеялась и задрыгала ножками. Старик Джерв улыбнулся.

В другой жизни Бан сам проводил бы эту церемонию для чужого ребенка. Мать всегда хотела, чтобы он, младший из троих сыновей, стал монахом. Старший, Тич, уже посвятил себя профессии обувных дел мастера, средний, Коул, пошел служить в армии — вопреки желанию матери.

Возможно, Бан даже стал бы хорошим монахом — сердце у него было доброе. Результат чрезмерной материнской заботы, как всегда приговаривал отец. С намеченного курса его сбила любовь к Марли.

Потом старший брат умер по неизвестной причине — просто свалился замертво во время ужина. Местный доктор предполагал наличие какого-то скрытого сердечного дефекта. Вскоре после этого средний брат, Коул, муж Риз, бросил семью, а заодно и армию и скрылся в неизвестном направлении. Потеряв за короткое время сразу двоих сыновей, отец буквально высох от горя и быстро сошел в могилу. Мать осталась одна. Затаенная обида на младшего, а теперь и единственного сына за несколько месяцев переросла в открытую враждебность. Она постоянно пыталась вызвать в нем чувство вины и не жалела при этом ни себя, ни Бана. Она сравнивала его со старшими, и эти сравнения неизменно получались не в его пользу. Создавалось впечатление, что мать считает его в каком-то смысле ответственным за несчастливую долю братьев, как будто это он, отказавшись от монашеского платья, навлек на них немилость Судьбы.