Фарландер

Сашин провела ладонью по лицу, и на мгновение в глазах у нее прояснилось. Взгляд ее остановился на безжизненном теле сына, обыкновенной человеческой скорлупе, пустой и лишенной всякого значения, скользнул на застывшее в предсмертном ужасе лицо и, дрогнув, ушел в сторону.

Что-то шевельнулось в ней. Спина выпрямилась.

— Остановите все, — произнесла она холодным, свистящим шепотом.

— Все, Матриарх?

— Все, — повторила она, и в ее голосе проступила сила, превозмогшая слабость слез. — Закройте порты. Блокируйте мосты. Остановите все. Транспорт. Фонтаны. Увеселения. Храмы. Лавки. И если какой-то нищий протянет руку за подаянием, отрубите ему обе. Я хочу, чтобы все остановилось, понятно? — Она судорожно вздохнула, ощутив аромат лотоса. — Мой сын мертв, и все должны выказать ему уважение.

Прежде чем заговорить, Хилас стиснул пальцы и выдержал короткую паузу.

— Как быть с Аугере? — осторожно осведомился он.

Она совсем забыла о приближающемся празднике.

— Да. Тоже. Отмените все. Перенесем Аугере на более подходящее время.

Изумленный, Хилас не нашелся что сказать. Ничем не выдав чувств, он сдержанно кивнул.

— Это все?

— Все? Нет, Хилас, не все. Я хочу, чтобы город вывернули наизнанку и перетряхнули. Я хочу, чтобы этих нашли и живыми доставили ко мне. Объясни Бушрали, что, если его Регуляторы не справятся с порученным делом, ему придется начать новую жизнь — в одном из наших гаремов. Ясно?

— Да, Матриарх.

— Тогда ступай.

Хилас не заставил себя ждать и покинул зал с нехарактерной для него поспешностью.

Пальцы дрожали, и Сашин сжала их в кулаки.

— Успокойся, дитя мое. Успокойся.

Она повернулась к матери:

— Успокоиться? Мой сын лежит здесь мертвый, а ты говоришь, чтобы я успокоилась? За такие слова тебя бы следовало выволочь отсюда и сжечь заживо.

Старуха, сидевшая на деревянном табурете со сложенными на коленях бледными иссохшими руками, лишь кивнула:

— Так распорядись, дорогая. Если тебе и впрямь станет от этого легче...

Сашин задумчиво посмотрела на мать, похоже всерьез взвешивая сделанное предложение. Потом рука ее безвольно упала, и она снова повернулась к алтарю, последнему месту упокоения ее сына до того, как его унесут для погребения в сухом склепе Гиперморума.

Что-то лежало на груди Киркуса. Она протянула руку, коснувшись мягких, еще не потерявших упругости волосков. Подцепила кончиком ногтя. Присмотрелась.

Ресница.

Ресница шевельнулась от ее дыхания, соскользнула с кончика пальца и упорхнула.

«Мой сын мертв».

Такой боли она еще не знала. Подобное случалось, когда она вдруг ловила себя на том, что позабыла нечто жизненно важное и что ничего уже не исправить. Тогда в животе у нее все переворачивалось, а разум накрывала тень безумия. Вот только теперь это состояние затягивалось и распространялось не только на часы бодрствования, но и проникало в сон. Это состояние было ужасом, пронзительным, рвущим душу, животным ужасом, угрожавшим задушить ее, если только она не найдет способ избавиться от него.

Что-то теплое поползло по ладоням — ногти впились так глубоко, что порвали кожу.

— Успокойся, дитя мое, — повторила старуха. — Ты — Матриарх. Ты — высший образец Манна. Ты не можешь позволить себе предстать перед людьми в таком виде.

Сашин дернула плечом, сбросив невесомую руку матери.

— Он был моим сыном. Моим единственным сыном.

— Он был слаб.

Короткая фраза ударила, как пощечина.

— Дочь моя. — Мягкий тон старухи можно было бы принять за извинение. — Подойди, сядь со мной.

Сашин оглянулась — никого, кроме двух застывших далеко, у входа, стражников. Все повернулись к ней спиной.

Она подошла к матери. Села рядом.

— Он был дорог мне, — продолжала старуха. — Мой внук... родная кровь. Но убиваешься ты не из-за него. Киркус умер быстро и больше не страдает. Тебе жаль лишь саму себя.

Сашин опустила глаза. Сжатые в кулаки пальцы не желали разжиматься.

Старуха нахмурилась:

— Ты должна принять эту потерю. Смириться с ней. Даже звери переживают смерть детенышей. Но, как и любой зверь, ты должна принять, смириться и жать дальше. Ты еще можешь родить другого ребенка. Твое нынешнее горе — преходяще. Оно — временная слабость. Не забывай, кто ты. Держись.

— Мой сын не был слабым.

— Был, Сашин, был. Иначе не умер бы без борьбы. Мы избаловали его, ты и я. Все эти годы мы думали, что учим его быть сильным, а на самом деле учили только тому, чтобы прятать от нас свои недостатки. Не будь мы столь ослеплены любовью, мы и сами увидели бы это и, может быть, исправили бы. — Старуха подняла руку, останавливая возможные возражения дочери. — Мы должны извлечь из случившегося урок. Мы обе избалованы, каждая по-своему. В конце концов, мы правим миром. Но теперь нам нужно принять произошедшее как предупреждение. Нас окружают враги, и так будет до тех пор, пока мы дышим. Не явив им нашу твердость, нашу силу — падем. От кинжала или яда. Ты хочешь кончить так же, как твой сын?

Сашин молча смотрела в пол.

— Нет, не хочешь. Я так и думала. И вот мое предложение. Мы сообщим Синимону о новом очищении — для нас самих, для всего ордена. Мы очистим себя от слабостей и недостатков, а заодно избавим орден от тех, кто не достоин следовать путем Манна. Может быть, новое очищение поможет тебе пережить потерю.

Сашин моргнула. Из-за слез она почти ничего не видела.

— Может быть... — Голос ее прозвучал чуть слышно. Пусть ненадолго, пусть лишь чуть-чуть, но Сашин уступила матери, подчинила свою волю ее воле. — Может быть, — выдохнула она и, распростершись на холодном каменном полу, расплакалась.

Старуха поднялась и, помедлив, сбросила с плеч тяжелую накидку. Потом медленно — суставы давно утратили былую гибкость — опустилась на колени рядом с дочерью. Но утешать не стала, а только положила на нее накидку, чтобы случайно заглянувший видел на полу только подрагивающий холмик.

Старуха нахмурилась.

Колокол на башне маннианского храма в южной части огромной площади пробил четыре часа утра. И тут же, словно по команде, из переулка появился патруль городской стражи с фонарями и длинными дубинками. Капитан окинул вверенную территорию цепким взглядом, выискивая признаки волнений и беспорядков, но ничего такого в этот запретный час не обнаружил. Площадь Наказания была спокойна и тиха, и только где-то далеко лаяла собака.

В другом переулке мелькнула, отступая в глубину, тень. Патруль проследовал дальше, и теперь уже две тени вынырнули из мрака и неслышно проскользнули на площадь.

Босиком, почти бесшумно, они пробежали по мраморным плитам и в ужасе остановились перед эшафотом с прибитым к нему обгоревшим трупом юноши. На шее у него висела дощечка с одним-единственным словом, разобрать которое мешала темнота. Но двое и так знали, что это за слово.

Рошун.

Один подсадил другого, и тот, достав нож, принялся за работу. Тело сначала соскользнуло чуточку, а потом сорвалось и грохнулось на землю.