Фарос и Фариллон

Весь Египет был готов принять христианство. Да, но какое христианство? Вот что его беспокоило. Что если, вслед за Арием[42], он примет еретическое «было время, когда Его не было»? Что если, пойдя на поводу у гностицизма, уверует, что творение, со всеми его дворцами и трущобами, есть результат смешения и порчи? Что если начнет иудействовать вслед за Мелетием, непокорным епископом Ассиунтским[43]! Александр писал Мелетию с просьбой иудействовать поменьше, но ответа не получил. Беда обширного епископата! Никогда не знаешь, все ли епископы проповедуют одно и то же. Случались и откровенно дикие вещи: взбалмошные миряне совсем теряли голову, бежали в пустыню с криками «А я чем не епископ!», и остановить их возможности не было. Император Константин[44] (этот неустрашимый воин!) тоже вызывал опасения. Его так легко сбить с толку. Этот поглощенный градостроительными планами правитель мог наделить официальным статусом любую ересь - и провинции моментально ее подхватят. Как все сложно! Что следует предпринять? Быть может, священники - когда они прибудут, наконец, к обеду, выскажут на этот счет какие-то соображения. Раньше было слишком мало христианства. Теперь его, кажется, слишком уж много. Александр вздохнул и перевел взгляд на другой берег гавани, где у самого мыса стоял храм Нептуна. Он старел. Где искать преемника?
– и дело даже не в святости или учености... Требовался человек, способный кодифицировать и давать определения.

Стойте! Стойте же! Мальчишки они и есть мальчишки, но должны же быть пределы. Теперь они изображали обряд крещения, и резвый парнишка как раз окроплял портовой водой двух других малолетних египтян. Чтобы понять тревогу епископа, нужно помнить о разнице между северным и южным пониманием нечестивости. Дм северян нечестивость - дурной тон. Для южан эта магия - самовольное, однако точное исполнение определенных действий, в особенности священных таинств. Если бы мальчишка перепутал хоть что-то в своем обряде крещения, все это осталось бы игрой. Но он со всей точностью совершал то, что не имел никакого права совершать; по сути, он говорил «А я чем не епископ!», и теологические последствия всего этого были известны одному только небу. «Стойте! Стойте же!» - закричи настоящий епископ, но было уже поздно. Вода коснулась их тел, обман удался... и в этот самый момент появились, наконец, священники, с обычными для египтян извинениями в адрес своей непунктуальности.

До ужина дело дошло далеко не сразу. Нечестивцев призвали к ответу, и конклав, во всем его блеске, принялся обсуждать ими содеянное. Оставалась некоторая надежда, что двое новообращенных уже и так были христианами - в этом случае новое крещение ничего бы не меняло. Но нет. До сего дня они поклонялись Нептуну. В таком случае стали ли они христианами? Или они оси-нутся мелкими злобными духами, которые - призови их Церковь или отвергни - в любом случае ей навредят? Резвый парнишка добился своего Он склонил на свою сторону епископа и успокоил страхи святых отцов. Город не погрузился еще в сумерки, а дым над Фаросом не обратился в огненный столп, как было решено, что своей игрой он дал двум душам право претендовать на вечное блаженство. Было у его действий и более прямое следствие: он больше никогда не мылся. Поселившись в доме епископа, он стал сначала его учеником, потом дьяконом, помощником и преемником на епископском престоле, а в конечном итоге учителем церкви - св. Афанасием.

II

На другом конце города жил другой священник. Звали его Арием, и епископ, по правде сказать, уже очень давно не приглашал его к обеду. Он служил в небольшой церкви Св. Марка, стоявшей прямо на берегу Средиземного моря. Это был лучший в городе район - с дворцами, зоологическими садами, читальнями и т.д., где из-за деревьев виднелась долгая задняя стена храма, когда-то построенного Клеопатрой в честь Антония. Из этого храма вышел бы неплохой собор, часто думал Арий, и если поместить на стоявшие в его переднем дворе обелиски - Иглы Клеопатры - фигуры Бога-отца, они от этого только выиграют. Весь Египет готов принять христианство - правильное христианство, конечно же, а не то, которое проповедуют в западной части города.

Арий был уже немолод. Враги говорили, что этот ученый, но искренний, высокий, простой в одежде и убедительный в речах человек похож на змея, соблазнившего - в теологическом, конечно, смысле - семьсот невинных. Обвинения приводили его в изумление. Он не проповедовал ничего, кроме очевидной истины. Раз Христос есть Сын Божий, отсюда следует, что он моложе Бога и что имело место положение - несомненно, еще до того, как появилось время, когда Первая Ипостась Троицы существовала, а Вторая - еще нет. Верить нужно так и никак иначе, и утверждать обратное могут только люди, полностью одержимые дьяволом - вроде маразматика Александра и его помощника Афанасия, человека скользкого. Император Константин (этот неустрашимый воин!) обязательно понял бы, в чем суть, если ему объяснить. Но Константина так легко было запутать, была на самом деле опасность, что он объявит официальным не тот тип христианства и на тысячу лет ввергнет человечество в ересь. Как все сложно! Но прямой долг состоял в том, чтобы свидетельствовать, и Арий проповедовал арианство семистам невинным, телу евангелиста Марка, лежавшему в могиле под церковными плитами и блиставшим голубизной морским волнам, беспрестанно надвигавшимся и окончательно поглотившим к нашим дням само место действия.

Их с епископом спор распространился так далеко и дошел до такого ожесточения, что Константину пришлось вмешаться. Он просил братьев-христиан взять пример с греческих философов, которые умели обойтись без кровопролития, обнаружив расхождение во мнениях. Именно такой реакции императора все и опасались. В отношении вечной истины он был недостаточно чуток. Никто не послушался, и он в отчаянии призвал всех собраться в Никее на берегу Черного моря, где ни на минуту не оставлял попыток понять, в чем состоит их разногласие45. Собрались двести пятьдесят епископов, толпы пресвитеров, тьма дьяконов. Среди последних был Афанасий, который перед всем конклавом накинулся на Ария с таким неистовством, что падения было не избежать. На фоне неслыханных драк и оскорблений был принят Никейский символ веры, один из постулатов которого (впоследствии отброшенный) предавал арианство анафеме. Ария изгнали. Афанасий повез своего едва стоявшего на ногах епископа-триумфатора обратно в Александрию, а император вернулся к своим градостроительным планам и гардеробам, полным париков и накладных волос, которые, бывает, тешат воина в зрелые годы.

Афанасий обладал замечательными способностями. Как и Арий, он знал истину, но, будучи политиком, умел провести ее в жизнь. В карьере его тонкость сочеталась с решительностью, самоотречение - с коварством. Внешне он был черноват, но зато силен и подвижен. Таких и сегодня можно встретить на улице. В истории не осталось сведений ни об одном совершенном им благодеянии, зато он умел внушить энтузиазм, и еще при жизни стал народным героем и задал тон своему веку. Вскоре после возвращения из Никеи его сделали Патриархом Александрийским, но не успел он занять свое место, как в Александрию вернулся и Арий. Такова была воля императора. Разве не могут христиане взять пример и т. д.? Нет. Христиане не могут и не станут этого делать; Афанасий проповедовал с таким напором, что на сей раз изгнали его самого - так началась его пыльная теологическая одиссея. В общей сложности его изгоняли пять раз. Он прятался в безводном колодце, в домах набожных дам, в пещерах ливийской пустыни; иногда, совсем было затерявшись, он внезапно объявлялся в Палестине или во Франции. С его приходом мировая душа пробудилась от старых видений и начала шевелиться, да как активно! Тяжелые римляне, мечтатели Востока, прыткие греки - все обратились к теологии, все бросились в схватку за рычаги языческого государства и стали рвать их в разные стороны, пока общее их достояние не пошло вразнос. Первым почувствовал на себе убийственное сияние истины храм, возведенный Клеопатрой в честь Антония. За право его освящения боролись ариане и православные, и за каких-то шесть лет хребет его был перебит, а ребра с треском сгорели в пожаре. Епископскую церковь Св. Феоны разграбили, а самого Афанасия какие-то солдаты едва не убили прямо на ее алтаре. И параллельно все беспрерывно что-то писали: энциклики о времени празднования Пасхи, порицание мытья, обвинения в колдовстве, жалобы на то, что Афанасий разбил чашу в деревенской церкви близ озера Мариут, ответы, что никакую чашу он разбить не мог, потому что церкви в деревне не было, как не было, впрочем, и самой деревни, - груды бумаги, исписанные соображениями на эти темы, годами блуждали по империи, становясь предметом пристального внимания епископов - от Месопотамии до Испании. Константин умер, но его наследников, невзирая на вероисповедание, тоже затянула круговерть теологии, и более всего - мечтавшего об Олимпе Юлиана[46]. Арий умер - упал как-то вечером прямо на улице в Александрии, остановившись побеседовать с другом; арианство же не исчезло. Афанасий тоже умер, успев, однако, отлучить Церковь от традиций учености и терпимости, от традиции Климента и Оригена. Мало кто из теологов сделал для нее больше, и Церковь отплатила ему глубокой благодарностью - с характерной, впрочем, особенностью: его имя она связала с символом веры, к которому он не имел ни малейшего отношения - Афанасьевским[47].

Так что же, все труды его пошли прахом? Нет! Арианскую распрю подогревало подлинное чувство. Утверждая, что Христос моложе Бога-отца, Арий стремился поставить его ниже Бога и, соответственно, приблизить к человеку - а на деле уравнять его с человеком добродетельным, предвосхищая тем самым унитарианство[48]. Это нравилось людям, далеким от теологии, - императорам и особенно императрицам. При таком раскладе они чувствовали себя менее одинокими. Но Афанасий, смотревший на нововведение глазами знатока, видел, что популяризируя Христа, оно обособляло Бога, то есть в конечном счете не приближало человека к небу. И он боролся с ним. В Александрии от этой древней битвы не осталось ни следа. Нет даже Игл Клеопатры. Но битва продолжается в человеческих сердцах, во все времена склонных подменять божественное человеческим, - вполне возможно, многие сегодняшние христиане, сами того не зная, остаются в душе приверженцами Ария.

Тимофей Кот и Тимофей Белый Колпак

– Мяу!

Этот ужасный звук - мороз по коже!
– нарушил в середине пятого века покой монахов-монофизитов. Повинуясь общему порыву, каждый выскользнул незаметно из своей кельи и увидел в тусклом свете коридора не котенка, а нечто куда более таинственное: изгибаясь, оно бормотало что-то невнятное, а потом произнесло глухим замогильным тоном: «Посвятите в сан Тимофея». Они стояли, не шелохнувшись, пока фигура не исчезла, а потом бросились в разные стороны в надежде ее отыскать. Но ничего не нашли. Открыли ворота монастыря. Но и там ничего не было. Только мерцала в ночи Александрия, тогда еще сплошь мраморная, да Фарос, все еще исправно работающий, источал на высоте в пятьсот футов луч света, видимый на семьдесят миль вокруг. Ничто не нарушало покоя улиц, потому что греческий гарнизон отправили в Верхний Египет. Окинув взглядом однообразную перспективу, монахи вернулись к себе, ведь до утра нужно было немало сделать: им предстояло решить, кто сказал «мяу». Если это был ангел, следовало принять покаяние за недостаток веры, если же дьявол - всем им грозил огонь преисподней. И пока обсуждался этот вопрос, поставивший в тупик даже самых проницательных, многих охватила рассеянность, и мысли устремились к существу, вне всяких сомнений, дьявольскому, - Протерию[49], которого император навязал им в Патриархи и который почивал сейчас в монастыре неподалеку. Они послали ему проклятья. Потом им подумалось, что в отсутствии гарнизона сон Протерия был не так уж безопасен, раз их, египтян, было много, а он, грек, был один. Они снова послали ему проклятья, и тут опять появился призрак - чтобы повторить уже сказанное: «Посвятите в сан Тимофея». Был среди них Тимофей[50], человек святейший во всех отношениях. Примчавшись через некоторое время к нему в келью, они нашли его коленопреклоненным в молитве. Ему передали слова призрака, и он, казалось, изумился, но, собравшись с духом, попросил больше никогда об этом не вспоминать. Когда его спросили, был ли призрак исчадием ада, он не стал отвечать, а когда спросили, не являл ли он собою силу божественную, Тимофей ответил: «Не я это сказал, но вы сами». Все сомнения исчезли, и они бросились искать епископов. Мелькиты[51], ариане, сабеи[52], несториане[53], донатисты[54] и манихеи[55] не годились: нужны были епископы-монофизиты. К счастью, им удалось отыскать двоих, и на следующий день Тимофея, из благочестия сопротивлявшегося, внесли меж Игл Клеопатры в собор и посвятили в сан Патриарха Александрии и всего Престола Святого Марка. Он придерживался верного мнения о природе Христа - единственно возможного мнения: у Христа одна природа, божественная, растворившая в себе все человеческое. Как может быть иначе? Мнение это разделяли важнейшие местные чиновники, городские власти, купечество, поэтому на Протерия, который думал иначе, организовали нападение, убили его в баптистерии и вывесили на городской стене. Греческий гарнизон поспешил назад, но было поздно. Протерия уже не вернуть, о чем солдаты, впрочем, не сильно жалели, потому что забот от него было больше, чем от всех остальных епископов: семь его лет на престоле прошли в состоянии вечной осады. Тимофей, которому не требовалось никакой охраны, принес им огромное облегчение. Этот простой и скромный человек завоевал все сердца и получил почему-то прозвище Кот.

Так что coup d’'eglise можно было на первых порах считать успешным. Однако ему следовало считаться с другим монахом, еще одним Тимофеем, которого, как показали дальнейшие события, на самом деле имел в виду ангел. Этого Тимофея прозвали Белый Колпак[56] за его головной убор, и жизнь у него была куда примечательней, чем у Кота, потому что жил он в Канобе, где воздух так кишел демонами, что дышать им могли только самые крепкие христиане. Каноб стоял на мысе в десяти милях к востоку от Александрии, у самого устья Нила. Порча облюбовала это место с самого начала. Тысячу лет назад здесь по дороге в Трою остановились Елена с Парисом, и хотя местные власти изгнали ее отсюда за бродяжничество, летними ночами до сих пор можно было увидеть, как волны обращаются в огонь, когда их рассекает уносящий ее корабль. За ней последовали Геродот, пристававший к праздным людям с праздными вопросами; Александр, которого прозвали Великим за громадные рога; и Серапис[57], тот еще дьявол, который, облюбовав местечко, призвал сюда жену и ребенка и устроил их на обращенном к северу обрыве, где никогда не смолкало море. Ребенок так и не заговорил. Жена если и облачалась во что-нибудь, то исключительно в лунный свет. В их честь александрийцы устраивали торжественные процессии; увенчанные цветами и облаченные в золотые одежды, выходили на канал на баржах и яликах и возносили заклинания такой мощи, что слова их, пережив создателей, до сих пор долетали до слуха Тимофея Белого Колпака в час, когда воздух был, кажется, совсем неподвижным, и пытались выдать себя за слова самого Бога. Часто, закончив предложение, он внезапно сознавал, откуда оно взялось, и оказывался перед необходимостью выплюнуть его в виде жабы - упражнение хоть и опасное, однако научившее его проницательности и подготовившее к той роли, какую он должен был сыграть в этом мире. Он с ужасом узнал о восстании в столице и возвышении еретика-Кота. Он знал, что у Христа две природы - божественная и человеческая, как может быть иначе?

В Константинополе, по всей видимости, на этот счет имелись некоторые сомнения. Царствовавшему тогда императору Льву[58] не хотелось никаких восстаний в Египте, и он склонен был оставить Александрию в покое: пусть верит так, как ей больше нравится. Но теологи, настаивавшие, чтобы он послал в Александрию новый гарнизон, возобладали. Солдат отправили, те поймали Кота, вытащили из Каноба Белого Колпака и возвели его в патриархи. Так все и оставалось, пока на престол не взошел Василиск[59], пославший в Александрию новое войско, чтобы свергнуть теперь уж Колпака. И снова патриархом стал Кот, который и чинил расправу, пока император Зенон[60], придерживавшийся иных взглядов, не решил отправит! в Александрию...