Фарватер Чижика

Во главе стола сидел Андрей Николаевич. По правую и левую руку — свободные стулья, и какие стулья! У мадам Петуховой таких стульев не было! Далее располагались Листвянский и второй секретарь, Галушкин, на середине — предрика Петрошников и пустое место. Для Зуева, что ли. Пахтюженскому, похоже, места вовсе не было — он стоял скромно в сторонке, всем видом показывая, что так и следует, что он ни на что не претендует

— Присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста, — сказал Зуев.

Мы и присели — с краешку, на противоположном от Андрея Николаевича конце стола. Я, понятно во главе оборотной стороны стола, одесную Пантера, ошую — Лиса.

— Поближе, поближе присаживайтесь, — сказал Стельбов.

— Нам поближе неудобно, папа. Рядом с тобой два места, а нас трое, — ответила Ольга.

Андрей Николаевич оглянулся.

— И в самом деле! Семен Семенович, можно тебя попросить?

Галушкин тут же сел на место Петрошникова, а Петрошников сдвинулся на пустое. Зуевское.

Сложные перемещения. Напоминают шахматный этюд: одну фигуру двинуть туда, другую сюда, третью вообще в угол доски.

— Теперь — пожалуйте! — насмешливости в голосе не было. Насмешливость была в тексте.

Девочки посмотрели на меня.

Я поднялся. В эту игру, как и во многие, можно играть вдвоем. И даже команда на команду. Отчего бы не разбавить сурьёз?

Подвёл девочек к Стельбову. Сел слева от него, справа, между Стельбовым и Николаем Николаевичем, усадил Лису, а между собой и Галушкиным поместил Пантеру. Потом встал, походил немножко, и поменял местами Пантеру с Лисой. Еще походил, явственно хмыкая и Надежду посадил на свое место, а сам сел между ней и Галушкиным. Геометрия Троицкого как этап шахматного этюда.

Пока я совершал перемещения, Стельбов молчал. И все остальные, разумеется, тоже.

Сижу. Молчу. Наблюдаю.

Стол-то пустой. Никаких кувертов, никакой еды. Просто сидим в порядке чина — или около того. Лишь мы трое беззаконные кометы в расчисленном кругу.

Стельбов подумал минутку, потом сказал:

— Приемлемо.

И все стали оживленно поддакивать: конечно, приемлемо. Правильно выразились, товарищ Стельбов, точно, ясно и по существу. Краткость — сестра таланта.

— Давай, что ли, — сказал Стельбов в пространство.

И Паша Пахтюженский поставил на стол транзисторный приемник, «Альпинист».

Ну да, без десяти двенадцать. Время приветствия советскому народу.

Стельбов включил приемник. Ага, «Маяк». Приятная музыка, светлая и спокойная. Новогодняя.

Все слушали, никто не говорил.

Советский народ поздравляет глава государства — такая сложилась традиция. И все ждали, кто поздравит — Брежнев или Андропов.

Стельбов, положим, знал. Должен знать. Но тоже внимательно слушал.

За пять минут до полуночи весь советский народ поздравил диктор Всесоюзного радио Виктор Балашов. Зачитал текст от имени Президиума Верховного Совета СССР, Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, и Совета Министров СССР.

В таком вот порядке.

Бой курантов. Гимн. Новый. Со словами. Тоже новыми.

Часов кремлёвских бой державный

Доносит вдаль во все края

До всех сердец твой подвиг славный,

Твой клич, Советская земля!

Взвивайся, ленинское знамя,

Всегда зовущее вперёд.

Уже идёт полмира с нами

Настанет день, весь мир пойдёт!

Андрей Николаевич выглядел довольным.

Сюрприз, да. Удался.

— Шампанского! — распорядился он.

Паша принес бутылку и бокалы. Откупорил и разлил.

— Себе тоже наливай! — скомандовал Стельбов.

Все выпили. Мы — я и девочки — только пригубили. Языком попробовали, а внутрь — ни-ни.

После гимна — «Голубой огонек». Это он в телевизоре голубой, или даже многоцветный, по «Маяку» же еще и объемный. Чудо радио.

Новая музыка, новые слова — что за этим?

Стельбов вышел из-за стола.

— Посмотрим, что нашлось в Замке, — сказал он.

И мы поднялись на второй этаж. Пахтюженский, Зуев и Галушкин несли подсвечники. Освещали дорогу. Торжественно и немного смешно — как в костюмированном спектакле. Пожарные очень не любят открытый огонь, и потому в театре свечи обычно бутафорские, на батарейках, с лампочкой вместо фитиля. А вот прежде… Прежде и пожары были, прямо во время представления.

Посмотрели три комнаты — обставленные мебелью Бюле, с гобеленами, в одной даже портрет девочки в синем платье.

— Ну, как? — спросил Стельбов.

— Шарман, — я пригляделся к портрету. — Подражание Веласкесу, или даже сам Веласкес.

От дедушки мне досталось три альбома репродукций Веласкеса, хороших, немецких, довоенных. Дедушка очень их ценил, и смотрел только в нитяных перчатках.

— Так уж и Веласкес, — засомневалась Лиса.

— Или его мастерская. У Валькенштейна было достаточно средств и подлинник приобрести. Миллионщик.

— Состояние Генриха Валькенштейна оценивали в десять миллионов рублей, — подтвердил Паша. Он, Паша — краевед, написал несколько статей о родном городе, их публиковали в «Молодом Коммунаре». Я читал.

— Мы покажем экспертам, — заверил Семён Семёнович.

— Хорошо, — благосклонно кивнул Стельбов. — Только самым лучшим, ленинградским.

На том экскурсия завершилась. То ли время позднее (оно и в самом деле позднее), то ли дальше ничего интересного нет. Или просто не исследовали Замок дальше. Торопиться не след в таком-то деле.

Пошли назад, в столовую.

— Я им колодец покажу, можно? — спросил Паша у Андрея Николаевича.

— Показывай, — махнул рукой Стельбов.

Но девочки смотреть колодец не захотели. Устали. Понятно, еще бы не устать. Скоро, скоро отправимся домой. Вот только гляну, что за колодец. Паша пустяками хвастать не будет.

Паша провел меня в подвал. Обширный, своды прямо как в Грановитой Палате. Без росписи, конечно.

А в углу — колодец. Большой, метра два с половиной в диаметре, прикрыт массивной решёткой ковкого чугуна.

Паша посветил вниз фонариком.

— Видишь?

По стеночке спиралью вниз уходила лесенка, ступени — каменные блоки, небольшие, но теоретически спуститься по ним можно.

— И куда же ведет этот ход?

— К воде. Она внизу, глубоко. В пятидесяти метрах. Замок же на возвышенности, до водоносных слоев неблизко.

Я взял у него фонарик. Достал до воды, нет? Внизу что-то мигнуло. Отражение?

— Умели же… — сказал я.

— А под крышей специальные баки были. Собирали дождь. И потом по трубам самотеком пускали на всякие нужды, — сказал Пахтюженский. — Я об этом статью в «Огонёк» пишу, популярную. И серьезную хочу, вот только куда, не знаю.