Фарватер Чижика

Мы сняли верхнюю одежду, и я предстал во всей красе Капитана Ливийской Революции.

Савтюков от изумления и слова сказать не мог. То есть ничего не сказал, только глаза стали на мгновение-другое чуть шире обычного. А Женя не сдержался:

— Это какой же род войск у нас такой красивый?

— Это не у нас, это в Ливии. Что-то вроде преторианцев.

На столе легкая закуска — бутерброды с селёдкой, салом и солёными огурцами. И бутылка «Экстры».

— С дороги закусить не хотите? — спросил Савтюков.

Я из вежливости взял бутерброд с салом. Женя — два, с селедкой и с огурцом.

— А водочки?

— За рулём, Михаил Сергеевич, — отказался я.

Женя посмотрел на меня. Тоже отказываться? Я кивнул неопределенно, мол, решай сам.

Женя решился на пятьдесят граммов. Хлопнул, крякнул и взял ещё один бутерброд. Опять с огурцом. Сало и водка — не лучшее сочетание с точки зрения гигиены питания. К тому же с салом у Жени отношения сложные.

В углу на тоненьких ножках стояла радиола «Урал», а рядом, уже на тумбе — телевизор «Темп».

— Хотите посмотреть?

— А когда начало сегодняшней программы? — спросил я.

— Телевидения?

— Нет, здешней.

— В шесть пополудни.

Я посмотрел на часы. У нас почти двадцать минут. Нужно дать девочкам перевести дух, почистить пёрышки и всё такое. Они сами зайдут за нами. Избытком робости не страдают.

— Включите, пожалуйста, — попросил я директора клуба. Он не заведующий, он директор — подсказала табличка на двери.

Пока телевизор прогревался, Савтюков успел дважды посмотреть в окно, а когда на экране появился Виталий Севастьянов, космонавт-шахматист, с которым я как-то познакомился у Тяжельникова, Савтюков сказал, что отлучится на пять минут.

Женя тоже подошёл к окну.

— Большие люди приехали, — сказал он.

Севастьянов рассказывал о космических исследованиях уходящего года — полетах на станцию «Салют», на Луну, на Марс, умно рассказывал, интересно, передачу Севастьянова многие любят, и я тоже, но тут новоприбывшие вошли в комнату.

— Заходите, заходите, — приглашал их Савтюков. Лебезил. Не так, чтобы уж очень, но трудно не заметить. Да он и не скрывал. Для того и лебезил, чтобы видели — почитает вошедших.

— Знакомьтесь, наш чемпион Миша Чижик, — представил он меня.

Главный, мужчина лет пятидесяти, килограммов восьмидесяти, протянул руку.

— Листвянкий!

— Рад знакомству, Николай Николаевич, — сказал я, и выиграл пару очков: Листвянскому явно понравилось, что я знал его имя и отчество. А почему бы и не знать, если каборановский «Путь к коммунизму», местную газету, получаю исправно? Листвянский с апреля этого года первый секретарь Каборанского райкома партии, переведен из Кемерова, где был «на партийной работе». Уж не знаю, в порядке поощрения ли, наказания, или чтобы мхом не оброс. Зачем он Стельбову? Значит, нужен.

Затем состоялось знакомство со вторым секретарем, Семеном Галушкиным, предрика Петрошниковым и Зуевым, новым директором сахарного завода, утвержденного на должность летом. Всё новые в районе люди. Остальных, ещё пятерых, не представляли. Видно, они были не того калибра — представлять. Актеры заднего плана, даже массовка. Комсомольского секретаря Ланцовича и главреда «Пути к коммунизму» Пахтюженского я знал издавна, года три, а остальные — ну, познакомимся в процессе. Может быть. Для себя я назвал их Планше, Базен и Мушкетон. Люди для услуг.

Женю тоже ни с кем не знакомили. Он сам знакомился. Сразу после меня протягивал руку и говорил «Евгений Владимирович, очень приятно». От подобной дерзости Листвянский опешил, но руку пожал: как знать, что это такое, Евгений Владимирович, вдруг и ядовитое? А общением с людьми руководителя не испугать, нет. Прежде руководители и вовсе среди людей жили, ну, в самом начале.

В двери постучали. Дамы? Девицы! Три девицы внесли подносы с яствами. А потом ещё раз. И ещё. Тут не с салом бутерброды — с осетринкой, с икоркой чёрной, с икоркой красной, с бужениной. Горшочки с солеными груздями. Соленые же огурчики. Квашеные помидорчики. Котлеты Пожарские, котлеты по-киевски, и много чего ещё. Из напитков водка посольская, три бутылки, коньяк «Двин», шампанское «Абрау-Дюрсо», брют.

Мдя…

— Закусываем, не стесняемся, — гостеприимно предложил Листвянский.

Но все стеснялись. К бутербродам с икрой рук не тянули, брали буженину. И водку, да. Хорошо брали, по сто граммов разом.

Один Женя не стеснялся. Хвать — и бутерброд с икрой черной. Хвать — и красной. Хвать — и с осетриной.

Не то, чтобы он соскучился по дарам Нептуна, нет. Его матушка — главный бухгалтер рыбоконсервного комбината, и не какого-нибудь. Астраханского ордена Ленина имени Куйбышева! Крупнейшего на Волге и Каспии! Но, видно, стремясь к справедливости, решил объесть каборановцев.

И товарищ Савтюков, и товарищи из свиты, и даже Ланцович с Пахтюженским смотрели на Женю с легким испугом. Или даже со средним испугом. Что он себе позволяет? Ложно понятый демократизм! Ладно, один бутерброд, на бедность, но пять?

Женя подошел к подносу с напитками, взялся за оставшуюся бутылку «Посольской, но вернул на место и покачал головой:

— А послабее что-нибудь есть? Минералка, что ли, или «Дюшес»?

— Да, дай молодежи что-нибудь такого… — пошевелил пальцами Листвянский. Женя, похоже, его забавлял.

— Сию минуту, Николай Николаевич! — Савтюков выглянул за дверь, и через пару минут те же девицы принесли ящик пепси-колы новороссийского разлива. Неполный ящик, десять бутылок. Да и бутылки маленькие, в треть литра.

Женя взял одну, поискал открывалку, не нашёл, и свернул пробку пальцами. У него сильные пальцы. Разлил пепси в два стакана, один себе, другой мне.

— Ну, как — спросил он?

Я попробовал.

— От американской не отличишь, — сказал я честно.

— Вы пили американскую? — спросил один из непредставленных каборавчан. Пусть будет Планше.

— Приходилось, в Америке. С боржомом у них неважно, а пить хочется. Вот и пил несколько раз. А так больше местную, американскую минералку. И томатный сок. Томатный сок у американцев так себе, а вот канадский хорош.

— Вы и в Канаде были? — это Мушкетон.

— Нет, толком нет. Промежуточная посадка, даже из аэропорта не выходил. Но в Америке, в смысле в США, канадский томатный сок — не проблема. Правда, заметно дороже своего.

— И сильно дороже? — спросил Паша Пахтюженский.