Фашист пролетел

"Дед. Ум-мирая..."

"В курсе", - говорит директор.

Пауза.

"Обратно, значит, хочешь?"

Преодолевая сопротивление шеи, Александр кивает.

"Что тебе сказать? Здесь у меня сыны и дочки. Слуг, понимаешь ли, народа. Элиты духа среди них - раз-два и обчелся. Зато фулиганья... Директор выдвигает ящик своего стола, который набит рогатками деревянными и проволочными под "пробой", трубками для стрельбы иглами, самопалами, кастетами, ножами, игральными картами и - Александр такое видит впервые в жизни - черно-белыми снимками голых женщин.
– Видишь? Порнография. Отобрано у этих папуасов. Буду каждому вручать обратно вместе с аттестатом зрелости. Теперь так. По линии производственного обучения есть выбор. Машину будешь изучать или машинку? Пишущую?"

"М-машинку".

"Стихи, я слышал, сочиняешь?"

"И п... прозу".

"Добре. Случайно, не на мове? По-русски? Тоже хорошо: в семье единой, вольной... Еще не печатался? У нас и напечатаем. С нового учебного в планах у меня журнал. Будем издавать! В одном экземпляре, но машинописный и в переплете красном. "Знамя юности". Как тебе название? То-то. Двух журналов стоит. Я придумал, я в ГОРОНО пробил. А ты это "Знамя" понесешь. В качестве главного редактора. По петухам?

Александр пожимает ручищу директора, который зычно возвращает его от двери:

"Обожди! Книжку подпишу...
– Уронив русый чуб, Бульбоедов надписывает.
– Держи. Такую же тебе желаю. Помнишь, как я тебя продернул в стенгазете? Классе в третьем? "Ты, Гусарчик, не болтай, рот почаще закрывай". Говорун был! Что же приключилось, братка, с тобой за пятилетку?

Глаза обжигают внезапные слезы.

3

Дождь колотит по крыше такси, ползет по стеклам.

– Так больно?
– сжимает мама ему руку на заднем сиденье.
– Неужели снова прободение? Бог видит, я старалась! Белый хлеб по всему городу искала, когда даже с черным были перебои. Всегда был белый. И в Карибский кризис, и когда заводы бунтовали. Бутерброды маслом мазала...

Мир оплакивает несчастную его судьбу. Льет крокодиловы слезы радиоактивные, наверно. "Дворники" напрягаются навстречу друг другу; на лобовом стекле все возникает и возникает отмытый треугольник, рассекаемый по биссектрисе каплей, которая сверкает.

Порнографическим видом это не назвать, но Александра охватывает возбуждение - неуместное и несвоевременное.

Что за мука, эта юность?

В приемном покое мама продолжает:

– Или я с тобою не боролась? Не говорила, потерпи хоть до шестнадцати? А ты?

Санитарка говорит:

– Пошли.

Светло-зеленый студенистый взгляд медузы.

Он обнимает чужую женщину и в шлепанцах уходит, не оглядываясь предположительно под нож.

Однако решают лечить не скальпелем.

Он давится бариевой кашей. Холодные руки в несгибаемой резине прижимают голой кожей к экрану, поворачивают. В свете смертоносных лучей его бьет дрожь.

– А у меня от этого не будет... канцер?

– Ох, мнительный... Канцер, знаешь, от чего бывает? От утраты интереса. Ты утратил?

– Не думаю.

– Вот и лечись спокойно.

Обе поверх белья в одних халатах. Одна сжимает ему запястья и наваливается поперек грудями - твердыми, как кулаки. Не предполагал он, что бывают такие. Пока другая - треугольный между ног просвет - исторгает слезы, внедряя в глотку резиновую кишку, он напрягает свои грудные мышцы, проверяя. Никакой амортизации. Вот это буфера. Уложенный на бок, он наблюдает, как, меняясь консистенцией и цветом, пробирки наполняются мало приглядным содержимым желчного пузыря. Под одеялом при этом он кровенаполнен мучительно и безнадежно. Которая с ногами приходит снова забрать пробирки и выдернуть этот шланг. У нее не получается не больно красивая, но и жестокая. Полы халата приоткрыты. Нейлоновые чулки отсвечивают с нежной стороны ляжек. Трусов не видно. Только свет между ног. Безрадостный свет ноябрьского дня. Она ставит его в пример палате взрослых нытиков: "Пятнадцать лет, а держится, как настоящий мужчина!"

Когда бы не соседи, он зарыдал в подушку. Ни для кого на свете он не представляет интереса.

Кроме себя, любимого.

Икроножные мышцы дрожат, когда, уступив себе, он возвращается в палату, заснувшую тяжелым сном. С одной стороны, легче, но морально...

С тяжелым вздохом снова надевает он остывшие наушники. Радиостанция "Юность" продолжает передавать песни советских композиторов по заявкам и собственной инициативе:

Проводов голубыми пальцами

мы, девчата, тянемся к вам...

* * *

В сортире, в умывально-процедурном атриуме, желто-зеленый больной с резекцией желудка сообщает, что ночью в ванной застукал санитарку, которая брилась пластмассовым станком. Одни начинают недоверчиво смеяться: "Они ж не броются?" Александр проявляет осведомленный интерес: "Под мышками?" "Под кошками! Не понял? Машку себе брила!" - "Да ну-у?!
– поражены больные.
– Не может быть?" Очевидец ожесточается, входя в подробности интимной женской процедуры - невероятной, загадочной, волнующей. Учащая затяжки, больные нервно сплевывают в облезлые раковины и на пол с алогично выбитыми плитками. Дверь распахивается: "Кончайте перекур!" Зеленые глаза мерцают, странно неподвижные, в руках у санитарки клизма, за ней детина-бульдозерист - держится за штаны. Окурки слетаются к пепельнице, где шипят. Ходячий труп кивает Александру:

"Она!"

Взывая к маме, по коридору отделения бегает туда-сюда напуганный кем-то одноглазый монголоид по кличке "Глаз-на-жопу-натяну".

Перед сном, приплюснув лоб к стеклу, он созерцает ливень. Жизнь, как она есть. Без флера. Без романтики. Данность голая и грубая. Чем бы она была без женщин и литературы? Или - без литературы и женщин? Можно и сократить - без интереса к этому? Таким образом, мы входим в зону мыслей осужденных и отброшенных. Идеализм. Крайний субъективизм. И даже, страшно подумать, солипсизм. Но чем бы все это было без него - без Александра?

Ничем.

Включая этот свет, который с холодным, с ртутным весельем дробится в лужах там внизу. Свет тусклой лампочки над моргом.

Санитарка входит, берется за перекладину:

"Идем?"

"Куда?"

Глаза, как у пришелицы со звезд.

"Увидишь".

Он закрывает записную книжку, вставляет ноги в шлепанцы. Крутозадость, обтянутая халатом, в котором звякают ключи. Отлетают и слетаются обратно двойные двери. Коридоры пусты. Обнять? Он не решается. Но обнимает, налетев в полутьме на повороте. Глаза ее мерцают. Она прикладывает палец к губам, вводит в застенок. Помогает снять куртку и рубаху. Ну вот! Стиснув зубы, он берет ее за бедра. Она усмехается. Разворачивает его. И выталкивает вместе с дверью на яркий свет.

Перед ним целый амфитеатр глаз.

Это аудитория. До потолка ряды забиты девушками в белых шапочках и халатах.

– Рассмотрим ранний случай, - говорит голос с кафедры.
– Опусти штаны. Ты слышишь?

– Вы.

– Не понял?

– Вы. Не ты.

– Пора выписывать, я вижу... Вас. Итак?

Распоясывая чресла, он произносит со сцены слово, вряд ли известное и лектору:

– Прошу прощения за эксгибиционизм.

В ночь перед выпиской Москва передает вдруг экстренный выпуск последних известий.