Фашист пролетел

Зеркальный черный лак, рычажки с чистыми буквами дугой изгибаются от фланга до фланга, клавиатура поблескивает никелированными ободками. Трофей этот в Германии брали не для работы - за ради красоты. Резиновый валик девственно матовый, на отвороте тускло золотое слово IDEAL.

Мама вдруг пугается:

– А регистрировать ее не надо? Леонид?

– Где?

– Ну, там... У них.

– Это зачем?

– При Сталине нужно было. Номер записывали и снимали шрифт.

– Не думаю. Другие времена...

Мама все равно вздыхает.

– И зачем она тебе, сынок?

– Я же говорил.
– Издавая рокот, он вворачивает чистый лист бумаги. Журналы требуют, чтоб было на машинке.

– Что за журналы?
– твердеет голос отчима.

– Московские.

– Не "Новый мир", надеюсь?

– А что?

– А то, что очернители там окопались. Помои, понимаешь, льют.

– На все святое?

– Вот именно! В армии у нас сняли его с подписки. Вместе, кстати, с твоей любимой "Юностью".

– Во всяком случае, - перебивает мама, - с голоду он теперь не пропадет. Будет брать работу на дом, если что. Он же печатает вслепую.

– Разве?

– Не глядя на пальцы. Покажи отцу.

Был в жизни Александра период изобразительного искусства, когда всюду ходил с альбомчиком, изображая батальные кошмары и гитлеровцев с засученными рукавами; отчим тогда просил пейзажи: "Видик бы нарисовал - на стену бросить!" Был период музыкальной муки, когда ему не только нанимали учителей с отвратительным запахом изо рта, но и сгоряча приобрели концертный рояль, непонятно как пролезший в квартиру и с тех пор отнимающий у них полкомнаты. "Ну-ка, сыграй нам что-нибудь для души", - говорили ему, навсегда застрявшему на этюде Черни. Столько лет с тех пор прошло, и вот опять!

– За нее столько заплачено, что не знаю, как до зарплаты дотянуть... Давай!

Левым мизинцем Александр выбивает "Я".

– Последняя буква в нашем алфавите. Помнишь, как я боролась с твоим ячеством, чувство коллективизма прививала? Давай-ка дальше.

– Давай, сынок. Продемонстрируй.

Он бьет мизинцем. Я! Я! Я!

Дзынь. Конец строки.

Остальное - молчание. За спиной. Которое сгустилось так, что может разрядиться ударом по затылку.

Но мама вздыхает.

– Наверное, правильно немцы говорили про писателей: "Гадят в собственное гнездо". Идем, отец. Сказал бы хоть спасибо.

– Спасибо.

– Не за что, - говорит отчим, а мама:

– Самоутверждайся!..

5

"Паспортный" возраст решено отметить коллективным нарушением.

Среди прочих "запрещается" на задней обложке дневников, где "извлечения" из правил поведения для школьников, утвержденных Министерством образования СССР, с годами все сильнее возмущал запрет на посещение ресторанов без сопровождения. Пора, друг мой, нам приобщиться взрослых тайн, предположительно реющих под лепными сводами родительских времен

в угаре пьяном,

в дыму табачном...

Выдвигается стул, колени сминают накрахмаленную скатерть.

Тяжелое меню ложится в руку.

Они при галстуках; у Адама с янтарной заколкой. Такие же запонки на манжетах. Мазурок появляется в лыжном свитере. С мороза раскрасневшийся.

– Над кем смеетесь?

– Ты похож на любовницу Блока, - говорит Александр. Пятнадцатилетнюю.

– А мне и есть пятнадцать. Шестнадцать только в апреле. Да. Водку пить не буду.

– Cитро тебе закажем. Ты почему без галстука? Мы же договорились?

– Мамаша подняла хипёж. Решила, что к Нинке иду женихаться.

Адам кривится, как от боли:

– Не надо про мамаш.

– Лучше про Нинку, - просит Александр.

– А что про Нинку? Запретили с ней встречаться.

– Почему?

– А из низов.

– Домработница, что ли?

– Почему? Отец милицейский генерал. Соседи-суки мамаше донесли. В подъезде застукали нас. А мы просто стояли.

– В подъезде стояли трое. Он, она и у него.

– Не буду отрицать, но мы при этом просто держались за руки. Чего смеетесь? Читайте Вильяма Шекспира.

– Уильяма.

– Вильяма!

– Будем заказывать, мальчики?
– выказывает нетерпение официант.

Они оглядываются на колонны входа.

– Где же танцор наш?

– Вряд ли он придет. Во-первых, ему не в чем, - аргументирует Мазурок.
– Во-вторых, какой интерес ему с пацанами яшкаться?

– А сам он кто?

– Якшаться, - говорит Александр.

– Кто якшается, а кто яшкается.

– Ладно, - решает Адам.
– Берем закуску.

Стенич появляется, когда на скатерть ставят селедку с луком, лимонад "Ситро" и бутылку "Экстры". Высок, красив и белозуб. Галстук на резинке подчеркивает не столько толщину шеи, сколько бедность школьной его "битловки" брусничного цвета.

Адам разливает.

– Ну? В жизни раз бывает?..

– Неужели дожили?

– Кто дожил, а кто нет...

– Ты дуй ситро.

– За нас, мальчишки!

Они с чувством выпивают первую в жизни ресторанную рюмку.

– На фильмы до шестнадцати отныне с полным правом, - говорит Александр.

– Как будто раньше не ходили...

– Ха! Я еще в тринадцать прорвался на "Америку глазами французов".

– Режиссер Раушенберг.
– Адам берется за бутылку.
– По второй? За оттепель? Ты наливай себе ситро. Самообслуживайся...

– Никогда не забуду, как на Биг-Сюр с нее купальные штаны сползают. Полосатые. На бегу под мокрой тяжестью.

– Вот оно, тлетворное влияние, - говорит Мазурок.
– Нет, правильно Хрущева сняли.

– Помнит.

– Еще бы я забыл! Этой картине первой поллюцией обязан.

– Впервые взялся, что ли?

– Нет, Мазурок, это когда непроизвольно. Одно от другого я могу отличить. В отличие от своей матери.

– Им бы курс специальный - у кого сыновья.

– В смысле разбазаривания фонда она мне постоянно говорила: до шестнадцати хоть потерпи. Не знаю, почему, но, как ни посмотри на эту цифру, она есть рубеж и веха.

– Боюсь, что это тост.

– А ты не бойся, наливай!

После третьей разговор о наболевшем разгорается. Стенич вынимает пачечку сигарет под названием "Фильтр".

– Эх, вы, ребята-жеребята, ничего-то вы не понимаете...
– Красиво затянувшись сигареткой с белым фильтром, Стенич опускает ресницы. Рассказать про афинские ночи?

– Про финские?

Мазурок, конечно, так и не открыл белого с золотом Платона полученного батей в порядке спецобслуживания, с неохотой одолженного Александру и уже возвращенного после ежедневного жлобского нытья.