Фашист пролетел
Шрифт:
– Нерусский писатель, - говорит Гусаров.
Александр поднимает брови:
– Чей же?
– По происхождению, может быть, и русский. Но не для нас.
– Это почему?
– Потому что мы любим, когда доходчиво и ясно. А там одни извивы да изломы. Для извращенцев чтиво. Недаром его любит Запад. Раскольникофф, Раскольникофф! Помню, в Австрии одна дамочка...
Мама перебивает:
– А зовут-то как?
– Не по-русски, к сожалению. Адам.
– Адам?
– Бодуля по фамилии. Писатель есть такой, так это его отец... Александр откладывает ложку.
– Однажды они ехали
– И?
– Вдруг яблоки он высыпает, а освободившийся мешок отцу на голову.
Гусаров округляет глаза:
– Так тот же за рулем?
– Да. И мамаша рядом.
– Он что, того?
– Вполне нормальный.
– Тогда что за бзик?
– Это не бзик.
– А как назвать такое?
– Внутренний голос повелел. Он не исключает, что то был голос Сатаны.
Гусаров смотрит, как будто никогда не видел Александра. Поперек лба у него вздувается жила. Оттолкнув тарелку костей, поднимается и выходит.
– Зачем ты его доводишь?
– Кто доводит? Попросили дать отчет, я дал.
– А он тебе подарок готовит на шестнадцать лет...
– Ну да? Какой?
– Сам увидишь. Сюрприз!
Инесса Иосифовна влетает, как на крыльях. Отдельно от общей кипы, прижатой с классным журналом, в руке порхает его сочинение на тему "Что такое гуманизм?"
– Прекрасно! Педсовет решил послать на всесоюзный конкурс. Прочтите, Александр, вслух.
– Б-боюсь, что не смогу.
– Читайте, читайте. Чтобы до них, в конце концов, дошло!
– Нет, - возвращает он листок.
– Не понимаю?
– Ну, там... высокие слова.
– Но ты же написал их? Ты что, успеха своего боишься? Или стыдишься лучшего в себе?
Он опускает голову.
– Ну, Александр... Даже не знаю, что сказать. Для меня ты какой психологический ребус.
За спиной хихикают: "Ребус, ребус..." В порыве отчаяния он говорит:
– Инесса Иосифовна?
– Что?
– Для себя я тоже.
Класс ржет.
– Что ж, садись. Опубликуй, по крайней мере, в школьном журнале. И чтобы все прочли! Потому что повода для смеха у вас нет. Скорее, напротив. В то время как ваш ровесник уже всерьез задумывается над тем, что значит быть человеком, подавляющее большинство из вас, к превеликому сожалению...
"Литераторша" уходит к задним партам. Адам наклоняется:
– Поздравляю. Только можно я читать не буду? Скучное слово "гуманизм".
– Почему?
– Резиной отдает. Бумагой...
Александр молчит.
– Так как сегодня? Штангу едем к тебе смотреть?
Мама с порога:
– Ф-фу! Несет козлищем! Форточку давай-ка настежь! Ты что тут делал?
– Качались мы с Адамом.
– Он был здесь?
– Только что ушел.
– Он не в шляпе ходит?
– В шляпе.
– Значит, это с ним я разминулась... Интересный, скажу тебе я, парень.
– Ага. Как человек в футляре.
– Глаза, как угли. Так и обжигают.
– Я, может быть, порву с ним.
– Почему?
– Так... Пьет он по-черному.
– Девчонку встретит, перестанет.
– Я же не пью.
– А наверно,
пил бы. Как дедуля твой покойный. Иногда я думаю, а даже хорошо, что ты больной. Бодливой корове Бог рог не дает.Ах, не дает?
* * *
Новый костюм разошелся по швам, и, повторяя: "Голь на выдумки хитра", мама воскресила брюки из темно-синего армейского сукна - удлинив и наложив заплату, скрыть которую, по замыслу, должна была сама ее огромность.
Может быть. Но, подпирая стену в коридоре, сам он заплату ощущает жгуче. Впрочем, у Стенича штаны намного хуже. Светлые не по сезону, только чудом они не лопаются на мускулистых ляжках. И обнажают носочки цвета застиранной сирени.
– Что, Стен?
– внезапно для себя он говорит.
– Зеленое из моды вышло?
И с ужасом видит, что попал в больное.
Стен разворачивается всем корпусом. Весь красный, начинает надвигаться, сжав кулаки.
Коридор замирает, предвкушая схватку - как выражается директор "звезд литературы и мастацва".
Стен замахивается, но неумело, как-то по-женски отводя руку. Александр ныряет под удар, хватает за ногу. Рывок - и Стенич рушится, как статуя. Александр с силой прижимает его к натертому паркету. Зрители, их обступившие, не видят конфузливого взгляда поверженного Стена, который шепчет, жарко выдыхая прямо ему в лицо: "Пусти же, дурачок!" Распятый и прижатый к паркету, сопротивление оказывает Стен при этом только в одном неожиданном месте - железным напором в области кармана. Гантелю, что ли, носит в подражание Адаму? Вдруг он осознает. У Стенича стоит. Александра подбрасывает, как пружиной.
В уборной Стенич задевает его, глотающего воду из-под крана:
– Что, растиньяк с окраины? Своих не познаша?
– Да иди ты...
– Куда? Задай мне направление?
Стен смеется, но, застегнувшись на шпингалет в кабинке, меняет голос на серьезный:
– Андерс, я всегда к тебе испытывал симпатию. Нет, серьезно?
– Поэтому не замечал в трамвае?
– А мы надулись? Ха-ха-ха! Слышишь, Андерс? Ты еще там?
– Чего?
– Я в это воскресенье детей буду пытать. Я не шучу. Гестаповца играю в "Юных мстителях". Оставить контрамарку?
* * *
Волнистые кудри, широко расставленные фиолетовые глаза, выпуклые скулы, четко очерченный подбородок - внешность героя из народа. За свое будущее Стенич может не волноваться. Успех обеспечен на всех подмостках страны - в диапазоне от спартаков и оводов до молодогвардейцев и парубков с баянами. Он уже подрабатывает в ТЮЗе напротив школы, куда после уроков срывается на репетиции с места в карьер:
– Адье, мальчишки!
Адам замечает вслед:
– Пегас наш далеко пойдет.
– Если ноги не обломают, - проявляется из общей массы Мазурок.
– А то эти нуриевы только об одном лишь думают...
О чем? Что за нуриевы?
Но Мазурок как в рот воды набрал. Облик при этом от сохи.
Что интригует.
Отныне краснощекий Мазурок гужуется на переменах вместе с ними, что отмечает и директор:
– Четвертый мушкетер? А книгу кто напишет?
* * *
Отчим сдвигает защелку и снимает футляр.
У пишущей машинки запах, как в романе "Прощай, оружие!" Опрятный.