Фашист пролетел

Тем не менее, он чувствует вину. Предчувствует. Заранее. Как будто бы своим самоизъятием все это он убьет. Убытие. Убитие... Он так себя и чувствует - убийцей. И на миг все это, привычно ненавистное, становится любимым...

Он вынимает записную книжку, которая разбухла и лопнула по корешку от частого открывания.

Из окна, жуя хлеб с колбасой, на него смотрит, пересмеиваясь, весь отдел справок - и среди них полная красавица Файнгольд, близорукая заочница Московского архивного. Роскошные волосы. Золотое руно. Бесподобное чувство юмора. Вполне мог бы влюбиться в нее по-настоящему, тем более, что отчасти уже влюблен. Как и в Вербицкую, которая в хранилище имеет обыкновение расставлять свои ноги высоко над ним, вынужденным поднимать глаза, чтобы принять единицу хранения. Он мог бы влюбиться в любую из этих сослуживиц отнюдь не архивных крыс.

Почему случилось все иначе?

* * *

Автобус закрывает двери и уходит дальше по плохому шоссе. Следуя за Мазурком, они сворачивают на хорошее, которое ведет их сквозь корабельный бор.

В спортивных сумках звякают бутылки.

Из еловых сумерек замаскированный темно-зеленой краской проступает высокий забор. Они поднимаются к воротам. Мазурок свистит, грозится выгнать, стучит в стекло, за которым, наконец, возникает и сразу просыпается охранник. С извинениями и приветствиями впускает - бодрый, скуластый, в форменной фуражке. Ворота запираются за ними.

По обе стороны пустые дачи. Холм. На стволах догорает закат.

Закрытая зона отдыха называется "Бобры".

– Роскоши, как видите, особой нет.

– Жаль, - говорит Адам.
– Обязаны себе позволить. Пионерлагерь какой-то. Где кинозал? Где сауна с гаремом?

– Мы что, в Узбекистане? В нашем домике, видишь? Террасу еще не застеклили. Не хочет работать сволочь.

– Бобры где? Дочери бобров?

– Сезон еще не наступил, - отвечает Стенич, пиная бадминтонные мячик с драным опереньем.

– А вообще они здесь водятся? Нет, я не в социальном смысле, - говорит Александр.
– В биологическом?

– Умники! Идите грибы сажать!

Среди елочек у вершины холма они зарывают в мох бутылки, оставляя наружу станиолевое горлышко - то красное, то серебряное. Игра такая. Портвейн розовый = сыроежка. Четвертинка "Московской" = белый.

– Власть, она, конечно, от Бога, но...
– Стенич стряхивает иглы. Тебя не возмущает?

– Что?

– Да все.

– Случилось что-нибудь?

– Баркана Левку с матушкой встретил. На премьере "Царя Эдипа". Выпили крюшону. Помнишь, как он Гамлета сыграл в ДК железнодорожников? Ты тогда в школьном журнале написал:

В тринадцать лет подросток не по годам речист,

потом начнутся звезды, спиртное и Шекспир!

– Ну и?

– В театральный его провалили. Успел поступить в мед.

– Он и в этом не без таланта, - говорит Александр.
– Я с ним на пионерском слете был. Когда нам было по тринадцать. Он уже тогда по "Справочнику фельдшера" шпарил наизусть. И про фаллопиевы, и про бели. Знал даже про колпачок Кафки.

– Франца?

– Видишь... А он знал.

– Не знаю, почему, но гинекология меня никогда не волновала. Но дело не в этом. Левка уезжает.

– Куда?

– Отсюда. Почему мы не евреи?

– Уехал бы?

– Без промедления. В чем есть. Если уж сама дочь Сталина...

– И что бы ты там делал?

– С моими данными? Уж не пропал бы. В крайнем случае, нашел бы, как Рудик, лорда-содержанта. Э-эх... Ладно, пошушукались и будет. Время власть имущих развлекать. Эй, грибники! Грибники-и!..

То, обо что он спотыкается, звякает железом. Это кольцо. Стенич подхватывает и открывает люк. Посреди комнаты.

– А подпол им зачем? Власть уже взяли.

– Бомбоубежище. На случай третьей мировой. Отсель грозить мы будем шведу.

– Нет, это могила. Братская...
– Александр выходит на террасу, где все заготовлено к остеклению. Возвращается с большим листом стекла в расставленных руках.

Они накрывают дыру.

– Теперь капкан.

– На бобров...

Отпадая на кровать, от смеха они ударяются затылками. Новый приступ хохота.

– Ло...ло...
– Но душит смех.
– Ловушка для Золушки!

Входит Адам, в руке стакан. Наступает и, не меняясь в лице, проваливается. Звон. Грохот. Черная дыра. И тишина. Которую нарушает Мазурок:

– Убил.

– Кто, я?
– трезвеет Александр.

– От тебя не ожидал.

– Я сам не ожидал...

– Лучшего друга. А?

Рука над полом поднимает стакан водки. Вылезает Адам, осыпая осколки. Без единой царапины.

– Трехчлен на месте? Командор?

Адам глядит в стакан.

– Не расплескал. Но лучше процедить. Есть марля, Мазурок?

Крошево сверкает в лунном свете. Стенич резко садится, надевает туфли и приносит водку.

– Рабочий класс, он тоже не дурак. Не только в смысле выпить. Однажды ночью я дежурил в театре с истопниками. Выпили все, что можно и нельзя, а после...

Мазурок перебивает:

– Это ты к чему?

– К тому, - говорит Александр, - что советский наш алкоголизм имеет орально-инфантильную природу.

– Но проблему дефицита, если кто страдает, всегда возможно разрешить своими силами. Мальчишки?

– Всех не опидорасите, - отвечает Мазурок.
– Вас только полтора процента. Спи!

– Мальчики...

– Ужо тебе!

– Я только хочу сказать... Делать пипи не выходите босиком.

Бобры, согласно Мазурку, выходят поутру - подпиливать корни сосен под обрывом.

Бобров не видно, но плотина производит впечатление. Они смотрят с высоты. Вниз по настилу срывается вода, далеко внизу вскипая пеной. Вдоль перил со стороны реки протянута железная труба водопровода, питающего закрытую зону.

– Переходим на руках!
– предлагает Мазурок.

Раздевшись догола, они вылезают из-под перил, с прыжка хватаются за трубу.

Вода внизу грохочет так, что шуток не услыхать. Перебирая железо руками, они добираются до центра.

– Висим на время!

Стенич и Адам, лидеры в области плечевого пояса, висят активно, выделывают фигуры. Мазурок свисает молча, тяжелобедрый, длинноногий - но цепкий, как горилла. Силы экономит.

Приспустив взгляд, он смотрит на пленку воды, которая покрывает дощатый настил ската, с виду гладкий и скользкий... В поле зрения - в левом углу - что-то пестреется. Луг, полный желтых одуванчиков. Девчонки перестали собирать цветы и глядят из-под ладоней.