Фашист пролетел

– Не буду. Мне надо успеть до закрытия.

– Посошок?

Только ради ярлыка. "Веселый Роджер", черная красавица с улыбкой до ушей - клипсы, груди торчком. Ром ямайский made in Budapest.

Глотнув, Александр вытягивает из-за пазухи сыромятную черную нитку, нацепляет на гвоздик:

– В придачу!

Железный крест брякает о нарезанные из печатной продукции маленьких, но позволяющих себе немало братских стран социализма губки, грудки и даже попки, которыми сплошь обклеена фанера двери, утепленной хозяином бункера.

* * *

Снег, может, и не самый первый, но первый настоящий. Приземляясь, превращается в грязь, но метёт и заметает поверх...

– Куда с утра пораньше?

– По делам.

– Сердечным, что ли? В парикмахерскую не забудь. И с бородой домой не возвращайся.

Спортивная сумка предусмотрительно спрятана в подвале за детскими лыжами и ржавым велосипедом.

По пути на Комаровский рынок он никак не может решить задачу: с одной стороны, нужно обеспечить четное, с другой - обязательно нечетное. Восемнадцать или девятнадцать? Грузин, не успевающий стряхивать кепку под названием "аэродром", сбывает весь товар:

– Дорогой? Мама-папа у дэвушки есть? Им по одной, что родили красавицу!

– А эту?

– Двадцать одын! В лацкан вставишь на счастье! Будешь гордиться-ходить!

Соскакивает на Круглой, забивает баки "Советским шампанским" и на финишную - за угол дома, где жили Ли с Мариной, и по Коммунистической вверх - всего четыре дома, но как бьются они, длинные, в горле - мимо телецентра о восемь колонн, мимо ступеней Дворца сочетаний, и вот он, Дом со шпилем - углом за метелью открывшись в два розовых цвета, как ягодный торт, клубнично-малиновый...

Приостановившись за марш, обнажает букет. Кальку, скомкав, под горячий уже радиатор, к которому припадали, как к верному другу, за который, находя в этой жизни опору, брались...

Отдышавшись, негромко стучит.

Не сразу, но выходят босые шаги. Она открывает дверь, продолжает завязывать поясок на когда-то зеленом махровом халатике, надетом поверх шелковой бледно-розовой рубашки до щиколоток, не узнать без косметики, очень бледная, только глаза, и глаза поднимаются на классически красные розы...

– С Днем рождения!

Ужас вдруг на любимом лице. Крутопопый разворот к себе в комнату, что налево.

Белая дверь закрывается.

Александр переступает порог. Пространство, где обитает любимая, ею не пахнет. Сквозит по-чужому. Снежный свет падает из-за дальнего угла прихожей, за которым, наверное, кухня, свет просачивается из "замороженных" стекол двустворчатой двери направо, где, должно быть, гостиная. Он поворачивается, чтобы закрыть. Английский замок с предохранителем - чтоб не открыли снаружи. Он защелкивает. Звук негромкий, но белая дверь открывается:

– Не смотри на меня!

Пряча милое лицо, лишенное косметики, проносится мимо, отщелкивает предохранитель:

– Они всё поймут!

– Но врасплох не застанут.

– А чем ты собираешься здесь заниматься?

– Праздновать!

Она всхлипывает. Лицо в руки и удаляется за угол. Он вносит сумку в ее комнату, ставит у постели, шампанское тоже, розы кладет на подушку, растаявшее пальто на стул у письменного стола, под стеклом которого с удивлением видит свой фотоснимок. Бодуля щелкнул "Сменой". Когда занимались с ним штангой. В девятом классе. Штанги, кстати, не видно, только шейный мускул и снисходительный вид. Откуда у нее?

На кухне от снега светло. Спиной у горелки:

– Кофе будешь?

– Я лучше шампанского.

Когда хлопает пробка, она начинает рыдать. Отставив бутылку, он обнимает ее, разворачивает лицом, она утыкается в горло, омывая слезами:

– Почему, почему мир такой ужасный?

Он гладит ее по лопаткам сквозь махровую старую ткань. Усаживает за кухонный стол. Берет чайный стакан.

– Подожди, есть фужеры...

Он их наполняет.

– За тебя!

Она хмыкает с горечью, но выпивает до дна. Берет пачку, закуривает. Передвигает ему коробок.

– В общем, отцу сообщили. Был жуткий скандал. Я тебе говорила... Мать упрашивала, он ни в какую. Уперся. "Только трудом! К станку! На завод!"

– На какой?

Она кивает, стряхивает пепел в нежно-розовую океанскую раковину.

– Не на станкостроительный, к счастью.

– На радио-?

– На "Горизонт". Не знаешь? Завод телевизоров. Предприятие будущего, так просто туда не устроиться. Но он позвонил. Попросил, чтобы взяли на перевоспитание. Послал в отдел кадров. Взяли. Перед этим нужно было пройти медосмотр...

– Ну?

– У гинеколога тоже.

– Ты беременна?

– Нет... Милый! Это было так ужасно, так унизительно!

Он берется за горлышко, наливает по полной.

– Нашу любовь распяли на голгофе гинекологического кресла.

Фраза эта, звучащая а ля Вересаев, произносится так, что ему за нее стилистически стыдно. Он слышит, как сверху нисходит: жизни не будет у вас. Несудьба. Но она закрывает лицо. Слезы бегут между пальцами.

– Врач был мужчина?

– Я выбрала женщину, дура. Дали заполнить анкету. С каких лет, мол, живете. Написала, что еще не жила.

– Почему?

– Стыдно стало. Живу, а не замужем. На осмотре врачиха как стала орать. Медсестру позвала. "Полюбуйся на это... Строит невинную деву, а дерут, как козу!" Оказалась вся в ссадинах.

– В ссадинах?

– Там...

Спички ломаются. Он закуривает. Она тоже. Деревья во дворе пышно белые. Снег продолжает валить.

– Между прочим...

Он вскакивает и уходит. Вносит за белую ручку и ставит на стол новенький рижский транзистор.

– Мне?!

Садится к нему на колени, восторженно глядя на пластмассу цвета слоновой кости, отделку под золото и нерусскую надпись "Spidola". Он выдвигает антенну, включает, бурлит напролом по волнам и находит созвучное:

Tombe la neige

Tu ne viendras pas ce soir

Tombe la neige

Tout est blanc de desespoir

– Понимаешь?

– "Падает снег..."

– Песня правильная?

Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка.

– Прости, - говорит.
– Кроме песни, все было неправильно.

– У нас?

– Вообще. И у нас, в том числе.

Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два.

– Нравится фотка? Ты здесь, как ангел...