Фашист пролетел
Шрифт:
– Ты отваживала как "преждевременно созревших".
Слышать этого она не хочет:
– Все устроены, работают. Кормунина Оля из заводской столовой в булочную перешла, теперь мукой мы обеспечены. Зойка в "Прозодежде". Польские джинсы ожидают, отложит тебе пару. А Волкотруб в отделе пылесосов стоит, в "Хозяйственном". Хорошая девка стала! Муженек ее за длинным рублем погнался на остров Ямал. Сейчас бы гулять да гулять, так ребенок на ней. Пусть, говорит, заходит. В подсобку может тебя устроить. Холодильники распаковывать.
– Гвоздодёром?
–
Он выбирает промолчать.
Она начинает чистить картошку.
– В молочном встретила - помнишь, когда мы ездили на водохранилище, лодка перевернулась, а потом ты глаза все пялил на даму в розовом белье?
– Не помню.
– Сынок ее на поросенка похож, ты еще говорил: "Как маленький Хрущев". Так тоже ездил поступать в Москву. В самый, говорит, престижный вуз. Как он там, МГИМО? МИМО?
– И мимо?
– Поступил. На внешнюю торговлю. Мать прямо светится от счастья. Ездить у меня будет, говорит.
– Будет. Но не у нее. У государства.
– А что в этом плохого?
– Я на государство работать не собираюсь.
– В концлагерь готовишься? Там заставят.
– Почему в концлагерь? У меня будет свободная профессия.
– Свободная... Ленин что сказал? Жить в государстве и быть от него свободным... Ой!
Порезавшись, мама подставляет палец под кран, сообщая, что раньше любая ранка на ней мгновенно заживала, а теперь...
– Давай почищу?
Мама отказывается, но он убеждает, ссылаясь на отца Маяковского, и, заклеивая пластырем, она уступает:
– Глазки только вырезай.
Цинически он ухмыляется, прозревая, что в ее уме ударение перепрыгнуло на "глазки". Они стоят плечом к плечу, спуская ленточки очисток в раковину, но ухо держит он востро.
– Как там твоя... Она мне знаешь, кого напоминает? Цирковую лошадку.
Лошадку так лошадку. Лучше, чем Надежда Крупская...
– Нормально.
– Не расписались еще?
– В ближайших планах нет.
– В дом-то уже вхож?
– Случай не представился.
– Что ж, семья не бедная, - говорит она с осведомленным звучанием. Понавезли из-за границ. Но счастья там большого нет.
– Ты откуда знаешь?
– Говорят...
Вот он, "Man sagt". Слухи, сплетни, пересуды. Молва. Категория неподлинного бытия, описанная Хайдеггером (в критическом пересказе товарища Ойзермана). Он полон экзистенциального презрения:
– Кто говорит?
– Люди.
– Где?
– Например, в гастрономе. Она ведь в Доме со шпилем у тебя живет? Там гастроном хороший. Снабжение нам не по чину...
– И что говорят в гастрономе?
– Папаша ихний раньше в штабе округа работал. Не только работу потерял, пришлось из армии уволиться...
– Почему?
– А то не знаешь...
– Про что?
– Что братец старший у нее в тюряге.
– И что с того?
– За изнасилование.
Все пустеет в Александре, включая пальцы, которые прерывают ленту кожуры. Мама бросает издырявленную белую картофелину в кастрюлю с водой. Отставляя раненый мизинец, берет облепленную землей.
Грязные брызги так и отлетают.
– При чем
тут она?– Конечно, не при чем. Разве я что-нибудь сказала?
– Так почему ты против?
– Я против? Я не против. Я все прекрасно понимаю. Первая любовь...
Тургеневская интонация вызывает у него назальный звук протеста.
– Только ты, сыночек, у нее не первый...
Он слышит свой голос:
– Какая разница?
И пропускает завершающий удар:
– Она в десятом классе гуляла с офицерами. Ну, и на какой-то вечеринке один сынок большого генерала...
Он пытается устоять, роняет нож, картошку. Упирается ладонью в чернеющую стену, косо роняет чуб.
– Сынуля? Что с тобой? Если любишь, люби! Разве я против? Гуляй, раз гуляется... На, понюхай!
– сует пузырек.
– Чего нос-то воротишь, мать отравы не даст!
Слезы глотая, он начинает смеяться.
Стоит и хохочет.
Потом, завершая с русской классикой, ныряет под кран, макушкой под холодную воду, струящую волосы...
Хорошо!
* * *
Из кабинета, где на портретах Ленин и Брежнев, вид на школу, в которую он ходил до девятого класса. Плюсквамперфектум. Отброшен назад.
Начальник КБ отправляется в командировку в Италию, лишнего времени нет:
– Что ж? Пусть погоняет юноша рейсшину. Если у партии нет возражений?
Парторг держит паузу. Выходящие на Долгобродскую стекла дрожат. Полированный стол отражает гнусность этого дня плюс крепкий подбородок, выбритый до синевы.
– Говоришь, восемнадцать?
– Восемнадцать.
Указательный палец:
– А зачем борода?
* * *
Машинку загнать? Путь в будущее. Она же мотор. Двигатель внутреннего сгорания по дороге отсюда...
Книги? Макулатуры не держим. Да и сколько дадут? Но вернулся с успехом. Потому что к "Женщине в белом" и прочим излишествам, сданным по рублю, в последний момент приобщил альбомчик с марками, обветшавший настолько, что отпали уголки. Случайный филателист, плохо выбритый и отечный, вынул из правого глаза черную лупу и вытер слезу: "Четвертной?"
Заодно и оружию скажем: "Farewell!"
Арсенал уложился в баварский портфель с рваной подкладкой. Через улицу и дворами, к дому, за которым свалка кокса, а в подвале Юлиан Вениаминович, он же Мессер, отпирает наглухо заделанную дверь под странным номером "88":
– Бункер мой...
Жестяной абажур сделан с помощью дрели, в дырчатом свете бабетты, культуристы и ангелы ада на мотоциклах - свастики и кресты вермахта. Хозяин садится и хлопает:
– Мой станок! Ну, чего там?
Изучая, откладывает на стеганое одеяло по одному. Клинки, вылезая, сияют. Большой палец с грязным и покореженным ногтем проводит по готике:
– Что тут написано?
– Будь больше, чем кажешься.
– Ясно. А этот что хочет сказать мне?
– Meine Ehre heist Treue. Мою Честь зовут Верность.
– Ясно. Жалеть-то не будешь?
– Не буду.
– Жениться решил? Смотри, не медли. Уведу. Сотни хватит?
– Спасибо!
– А обмыть? Если телки не выжрали... Во! Джамайка!