Фата-моргана любви с оркестром

Бельо Сандалио успел вовремя спрятаться. Голондрина дель Росарио с неподражаемым, несмотря на ее горе, присутствием духа, как только узнала об арестах, отвела его в кладовку и заставила спуститься в погреб. Через некоторое время, когда глаза привыкли к темноте, трубач обнаружил взрывчатку. В банке из-под смальца лежали динамитные шашки, в другом углу — сложенные в ящик коробки с детонаторами, а на стене на проволоке висел пучок бикфордовых шнуров. Бельо Сандалио смотрел на все это завороженный. Вдруг, будто внутри у него выстрелила пружина, он почти наугад стал порывисто собирать снаряды. «Я должен защищаться», — думал он, как в тумане. Как помнил из своих похождений в пампе, он взял шнур, соединил с детонатором и прижал зубами; потом воткнул детонатор в ноздреватую массу динамитной шашки, и первый снаряд был готов.

Бельо Сандалио всегда убеждал себя, что горькая судьба трудящихся пампы ему до фонаря. Отец у него был ирландский матрос, а мать, хоть и была родом из Икике, пампы в глаза не видала. Все беззакония, все унижения, все несправедливости, которые ему доводилось видеть на разных приисках, когда он играл в тамошних оркестрах, он предпочитал быстро забывать посредством бутылки вина, музыки и ласк очередной охочей подружки. И все же одно воспоминание упорно не вымывалось из памяти. Он никогда и никому об этом не рассказывал. Ему было одиннадцать лет, когда тем вечером, 21 декабря 1907 года, в их доме на улице Латорре, уткнувшись в колени бабушке, он услышал издалека рык пулеметов, расстреливавших, словно стадо беззащитных животных, тысячи рабочих в школе Санта-Мария. Недолгое время спустя он с приятелями гулял по кладбищу № 3, то бишь для неимущих, и в одном углу они наткнулись на огромный ров, куда скинули часть убитых в школе. Плохо зарытый ров с одиноким деревянным крестом, поставленным какой-то доброй душой, был одним из многих, выкопанных после резни. Песок едва прикрывал трупы рабочих, мужчин и женщин, сваленных в кучу изрешеченных рук, ног и черепов. Иногда Бельо Сандалио думалось, что труба, на которой он начал играть как раз тогда, была для него способом забыть леденящий душу вид общей могилы, заглушить стрекот пулеметов, столько лет спустя все еще звучавший в закоулках памяти. «Человеческая природа страшнее звериной», — загадочно говорил он, вспоминая эту бойню.

Он собрал несколько шашек и искал, чем бы срезать покороче шнуры, когда люк открылся. Это были Голондрина и ее подруга-учительница, расстроенные и встревоженные. Они рассказали ему, как все вышло со старым барабанщиком. «Ублюдки», — прошипел Бельо Сандалио. Он показал им шашки и признался, что, пока готовил их, еще не знал, достанет ли у него смелости защищаться с их помощью. Но теперь, после того что сделали с его другом, он не постесняется пустить легавых на воздух.

Голондрина дель Росарио от изумления потеряла дар речи, а учительница предположила, что трубач, пока сидел в подвале, свихнулся. Пусть сейчас же положит взрывчатку на место. Обе считали, что Бельо Сандалио надо как можно скорее вывести из дома, потому что солдаты могли вернуться в любую минуту. Учительница предложила спрятать его в школе. Вот только как ему выйти незамеченным. И тут изможденной Голондрине дель Росарио пришла в голову одна мысль. Подругу план рассмешил, а Бельо Сандалио вовсе не понравился. «Заодно отомщу тебе», — нежно прошептала она, заглядывая в глаза любимому.

Переодеваясь в женское платье, Бельо Сандалио размышлял о неисповедимости путей Господних. Только на днях он рядил Даму за Фортепиано в мужчину, чтобы провести в бордель, а теперь она с куда более благородной целью — всего-то ради спасения его жизни — примеряла ему свои кружевные юбки, пудрила нос и красила алым губы.

Когда Голондрина дель Росарио закончила превращать его в девицу, Бельо Сандалио в неожиданном порыве страсти крепко обнял ее и сказал, что, может, сейчас и не самый подходящий момент для такого сумасбродства, но если он выберется живым из этой передряги, то будет счастлив назвать ее своей женой.

— Выходи за меня! — попросил он.

Голондрина дель Росарио неотрывно смотрела на него, и в глазах ее светилась безмерная любовь. Она бессознательно перебирала мелодии Шопена, гадая, какая лучше подойдет к этой минуте, и уже собиралась сказать, да, любимый, конечно же, да, она ни о чем другом и не мечтает, но, кусая губы, огорченно ответила, что из почтения к памяти отца не может дать ответ сейчас, не соблаговолит ли он подождать несколько дней. Он схватил ее в объятия и хотел поцеловать. Она мягко отстранилась, провела пальчиком по его напомаженному рту и, на миг забыв о настигшем ее горе, с лукавой усмешкой шепнула ему на ухо (вспомнив его слова, сказанные, когда он раздевал ее, наряженную мужчиной):

— Это все равно что целоваться с Перл Уайт [25] , дорогой.

Над городом занимался рассвет, когда учительница вышла из дома под руку со странной дамой, в которую превратился Бельо Сандалио. На него надели самое длинное и широкое платье из приданого Голондрины, натянули шляпку с войлочными цветами, чтобы закрыть рыжие волосы, а на плечи накинули нитяную шаль, прикрывавшую лопнувшие швы все же слишком маленького платья. Трубач наотрез отказался обуть женские туфли. Если придется спасаться бегством, рассудительно сказал он, удобнее будет в собственных ботинках. Кроме того, он непременно хотел взять с собой трубу и свою одежду. Перед выходом Эдельмира дель Реаль забрала у него из рук бумажный пакет: «Меня карабинеры не станут обыскивать».

25

Перл Уайт (1896–1938) — американская актриса немого кино.

В этот час лишь пара-тройка самых старых клиентов цирюльника, несколько соседок да боксер Фелимон Отондо свершали бдение. Бельо Сандалио заявил, что для проверки костюма выйдет из дома через мастерскую, где стоит гроб. Если этот бугай Фелимон Отондо его не признает, дело, считай, в шляпе. Вслед за учительницей трубач вступил в зал и остановился в изножье гроба. Он непринужденно поправил венки на крышке и поменял потухшую свечку. Никто из сидевших не обратил внимания на высокую угловатую женщину, которая покосившись в угол, где зевал Фелимон Отондо, спокойно тронулась к выходу. Фелимон Отондо окинул его взглядом, но не выказал никакого интереса.

Первые похороны в Пампа-Уньон состоялись в пять часов вечера. И никто не знал, по какому такому странному трупному принципу окоченела традиция проводить все погребения в городе в этот самый час. Ровно в пять часов вечера того злосчастного четверга похоронная процессия Сиксто Пастора Альсаморы отправилась из брадобрейной мастерской на кладбище.

Несмотря на грозное присутствие военных в городе, на похороны собралась куча народу. По небу в тот день бежали маленькие белые облачка, а вечерний ветер, как щенок, играл штанинами мужчин и широкими подолами женщин. Процессия, хоть и многолюдная, двигалась в молчании. У всех в памяти еще не улеглись похороны Канделарито дель Кармена с оркестром и истошным плачем соседок по доходному дому.

Мужчины пробирались сквозь толпу, чтобы по очереди нести гроб. Но итальянец-булочник Непомусемо Атентти с боксером Фелимоном Отондо, не сговариваясь, дуэтом, каждый со своей стороны, завладели передними ручками гроба и не выпустили ни разу за весь путь. Маэстро Хакалито, напротив, с венком в руках, распространяя вокруг аромат одеколона, задумчиво брел за гробом. Он шевелил губами, будто горячо молился или размышлял вслух.

Когда процессия подошла к кладбищу, ветер почти стих. После полагающихся молитв и импровизированной речи представителя Рабочего союза, когда уже собирались спускать гроб, маэстро Хакалито попросил минуту времени. Бормоча «с вашего позволеньица», учитель музыки протолкался к могиле и встал в головах. Из внутреннего кармана пиджака он извлек розовый листок — у которого затушевал черным края — и всем знакомым голоском задрогшего воробья начал читать, иногда сбиваясь от горя. Стихотворение — это его он повторял всю дорогу — было сложено александрийскими терцетами с женской рифмой и сравнивало цирюльника с одним из героев греческих мифов. Классическим стилем и цветистостью рифм стихи решительно напоминали те, что на культурной страничке в газете печатались за подписью «Светоч Севера».

Когда могильщики начали засыпать гроб, и все обеспокоенно смотрели на бледную сеньориту Голондрину дель Росарио, звуки потасовки у кладбищенских ворот привлекли внимание стоявших в задних рядах. Карабинеры схватили человека в поношенном костюме, шляпе, надвинутой на уши, и со свертком в руках. Это был Бельо Сандалио.

Желая любым способом попасть на похороны, трубач отдал школьному сторожу свой элегантный «оксфордский» костюм в обмен на самый плохонький, но со шляпой. Одетый таким манером, он нагнал процессию и смешался с толпой. Не дожидаясь конца, увидев, что любимая стойко переносит боль утраты, он начал потихоньку отступать с кладбища. У больших кованых ворот его накрыли: выдала завернутая в бумажный кулек труба.

Когда сеньорита Голондрина дель Росарио вернулась домой в сопровождении подруги-учительницы, то обнаружила, что в ее отсутствие дом обыскали. Дверь вышибли, внутри царил кавардак. Все было перевернуто вверх дном, содержимое полок и ящиков валялось на полу гостиной и музыкального зала. Каким-то чудом или прихотью меломана рояль не тронули. Платяные шкафы в спальнях вытрясли и разломали, матрасы безжалостно распороли кривыми ножами. Но хуже всего пришлось мастерской отца. Сеньориту Голондрину дель Росарио охватило отчаяние. Учительница сказала, что лучше ей не ночевать одной и пригласила к себе. Она отказалась, но попросила передать Бельо Сандалио, чтобы приходил, как только сможет.