Федор Алексеевич

— Что-то меня не тянет на женитьбу. Да и не по-людски это: едва первую жену схоронили и уж вторую брать. Погодить хоть с год надо.

— Что ты, Федя! Годить может кто из простых, у которых ничего нет, кроме зипуна. А на тебе царство, тебе о наследнике в первую голову думать надо.

— А что наследник? За ним дело не станет, вон Петьша подрастает.

Тут уж не удержалась Софья Алексеевна, встряла в разговор:

— Ты что, с ума сошёл, братец? Да твой Петьша назавтра же зашлёт нас к чёрту на кулички.

— С чего бы ему вдруг вас засылать-то?

— А то не догадываешься? Где ныне Нарышкины дядья его? Вот то-то. Их отзовёт, а нас туда, а может, и дальше куда.

— Да вроде он не злой, Пётр-то.

— Пётр-то, может, и не злой. А мачеха-то Наталья, она ведь за свою родню всё нам припомнит. Первым делом Матвеева из Мезени вытащит. А тот уж выспится на нас.

— Т-так. Тёть Тань, тебе шах.

— Ах ты Господи, как же это я.

Татьяна Михайловна досадливо поморщилась, склонившись над доской. С разговором-то не следила за игрой — и вот те шах едва ли не на восьмом ходу. Прикрыла короля пешкой.

— Вот так. Пусть ишо подышит.

— Вы что, меня хоронить, что ли, собрались?

– —Да ты что, Федя? С чего взял-то?

— Как «с чего»? Наследника уже мне ищете. А мне ведь всего двадцать лет.

— Феденька, да живи ты хоть сто лет. Разве мы об этом. Мы о будущем державы печёмся. Неужто не понимаешь? У меня доси Агафья и Илья в сердце.

— Да понимаю я всё, тёть Тань, но и вы меня поймите!

— Феденька, милый. Всё мы понимаем, всё. Мы ведь и сами ревели как коровы, когда Илья помер. Сочувствуем тебе до глубины души. Но ведь ты царь, Федя! Царь!

— Ты вон своего «царя» береги, Татьяна Михайловна. Опять ему шах.

— Ах ты Господи. Совсем припёр к стенке мово королишку. Я вот сюда его.

— Сюда нельзя.

— И правда. Э-э, так ему мат, кажись?

— Выходит, что мат.

Далее игра уже была не нужна, Фёдор был втянут в нужный разговор, и тут уж царевны насели на беднягу: «Надо жениться». И лишь тогда выпустили его из верхней горницы, когда добились от него если не согласия, то хоть слова обнадёживающего: «Ладно. Я подумаю».

В своей опочивальне, растревоженный разговором с царевнами, он опять долго не мог уснуть и, поворочавшись, повздыхав, окликнул постельничего:

— Иван Максимыч, ты спишь?

— Нет, Фёдор Алексеевич, как можно.

— Был вот у тёток ныне. Насели на меня — женись да женись. Как ты думаешь, хорошо ли это будет?

— Фёдор Алексеевич, дорогой, конечно хорошо. Ты царь, молодой, тебе жену край иметь надо.

— А патриарх?

— Что патриарх?

— Одобрит ли? На второй брак церковь знаешь как смотрит.

— Куда он денется. Может, сам венчать не станет. Так мы и без него обойдёмся, вон духовник твой Никита обвенчает.

— Хорошо бы так, чтоб поменьше шума, а то перед людьми всё же неловко.

— И так можно, государь.

— И без пира бы и без поздравлений. А то ведь Агафьюшке-то на небе, её душеньке, чай, неприятно будет.

— Оно можно и без пира, — сказал Языков нерешительно, но, подумав, добавил: — Хотя, конечно, как-то несолидно получится. А вообще-то, пир можно закатить и без тебя с невестой. Пусть гудят одни бояре-те.

— Хых, Максимыч. Мы с тобой не поймали — общипали, уж и невесту обговорили.

— За невестой дело не станет, Фёдор Алексеевич. Я такую девицу знаю, ай да люди.

— И кто ж такая? — удивился Фёдор столь скорой находке Языкова.

— Марфа Апраксина.

— Постой, постой, это какого же Апраксина?

— А Матвея Васильевича дочь.

— Так это Марфинька? — воскликнул государь. — Но она ж ещё... Хотя постой, ей же уже... Это сколько же?

— Ей уже пятнадцать, Фёдор Алексеевич. А какая красавица, ты б посмотрел.

— Да знаю, чего ты мне рассказываешь. Я её видел... Но тогда ей было, кажется, десять лет. Боже, как время-то летит. Марфинька — невеста.

Языков, почувствовав заинтересованность государя, даже вскочил на своём тулупе. Ещё бы, как-никак с Апраксиным он родня. Оттого и Марфинька у него вмиг с языка соскочила, едва царь о невесте обмолвился. Это кому ж не лестно с царской семьёй породниться, хотя и через седьмое колено? Тут уж не до сна и постельничему стало. И он не менее часа расписывал Фёдору Алексеевичу достоинства его будущей невесты: и красавица, и умна, и добра, и грамотна, даже латынь ведает. И государь с удовольствием слушал эти похвалы и всё пытался представить себе её нынешнюю. И никак не мог, всё время виделась та розовощёкая девочка Марфинька: «Господи, Марфинька — невеста».

Утром чуть свет по морозцу, по снежку помчался Языков к Апраксиным. Приворотный сторож, оттащив собак, пропустил его в дом. В сенцах, оббив от снега валенки, он вошёл в прихожую, где встречен был самим хозяином.

— Иван? — удивился Апраксин столь раннему приходу гостя. — Никак, что важное?

Знал же Апраксин, кем состоит при государе Языков, и столь раннее его появление в доме рядового стольника невольно озадачивало: постельничего государь с пустяками не пошлёт.

— Важное, Матвей Васильевич, идём в твой кабинет, — скинув шубу, предложил Языков.

В кабинете, едва присели на лавку, Языков сказал торжественно:

— Ну, свояк, я к тебе с вестью радостной и приятной.

— Какой? — прохрипел Апраксин сразу пресёкшимся голосом.

— Великий государь Фёдор Алексеевич просит твою дочь в жёны.

— Марфиньку? — пролепетал, побледнев, Матвей Васильевич.

— Ну а кого же? У тебя, чай, одна дочка.

Апраксин закатил глаза, схватился за сердце, задышал часто, потом, глубоко вздохнув, вымолвил:

— Ну, Иван, эдак и убить можно.

— Ты что? Не рад, что ли?

— О чём ты? Радость радости рознь. От такой, каку ты выпалил, и помереть недолго. У меня аж дух занялся. Скаженный ты, Иван, нет чтоб подготовить потихоньку-помаленьку, а ты бу-бух, словно из пищали пальнул.

— Ну, прости, коли так, Васильич. Так что я должен государю сказать? Ты согласный?

— Ты ещё спрашиваешь. Да это счастье, какое за жизнь не всякому выпадает.

— Надо ж и Марфу спросить. Государь велел только по её согласию.