Федор Алексеевич

Чепелев не знал, что отвечать на эти откровения, лишь головой кивал согласно да иногда поддакивал, понимая, что старик жаждет слушателя.

Ночью не шли, стояли, приткнувшись к берегу. Где-то недалеко лаяли собаки, кричали петухи. И Чепелев утром послал струговщика в веску за хлебом и молоком. Тот, видимо, рассказал в веске, кого везёт, и с ним явилось несколько стариков и женщин, как они сказали, за патриаршим благословением. Они принесли калачей, яиц, молока и от оплаты наотрез отказались, прося лишь высокого святого отца благословить их. Никону льстило, что народ доси называет его патриархом, хотя уже четырнадцать лет, как он был лишён этого сана. Он тихо попросил Чепелева:

— Сын мой, подыми меня.

— Как? — удивился Иван. — На ноги?

— Я должен благословить их, я не имею права отказывать им в этом. Ну хоть бы посади меня, дабы я мог зреть их.

Так, поддерживаемый Чепелевым, Никон, сидя, перекрестил стоявших на берегу крестьян, прошептал: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...» И в изнеможении опять опустился на своё душистое ложе.

— Скажи им, сын мой, скажи, что я немочен и прощения прошу у них.

— Патриарх сильно болен, — громко сказал Чепелев крестьянам. — Он просит простить, что не может благословить, как по чину положено.

— Пусть и он простит нас, — загалдели в разнобой на берегу. — Не надо ль ещё чего святому отцу?

— Нет, не надо, — отвечал Чепелев. — Спасибо за принос.

Струг отходил от берега, на котором толпились сердобольные крестьянки и отирали слёзы, глядя вслед отплывающим, искренне жалея святого старца.

— Надо бы поесть, — предложил Иван Никону. Тот кивнул согласно головой, бормоча молитву:

...Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день и остави нам долги наши, яко мы оставляем должникам нашим...

Однако съел Никон мало: сделал несколько глотков молока, отщипнул кусочек хлебца, и всё.

— Может, яичко очистить? — предложил Чепелев.

Никон отрицательно покачал головой.

— Спасибо, сын мой. Я ныне более духовной пищи алкаю. — И опять блаженно вытянулся на сене, устремив взор в голубое бездонное небо, бормоча какие-то псалмы.

Чепелев прошёл на корму к кормчему, и с ним они хорошо позавтракали, опорожнив туесок молока, съев по калачу и по нескольку яиц.

— Скоро Волга, — сказал струговщик, — а там, даст Бог, через пару дён добежим и до Ярославля.

— Дай Бог, дай Бог, — пробормотал Чепелев не столько соглашаясь с кормчим, сколь в душе сомневаясь в благополучном окончании пути. Уж больно ненадёжен был старец.

Предчувствие не обмануло Чепелева. Через два дня вышли в Волгу, а ещё через день Никону стало совсем плохо. Он с мольбой смотрел на Чепелева, пытался что-то сказать, но, видимо, ему уже и язык плохо повиновался.

— Что, отче? — склонился к нему Иван. — Плохо? Да?

Из бормотанья старика он понял только одно: «К берегу, к берегу».

В это время струг поравнялся с устьем небольшой речки и Чепелев велел струговщику править в эту речку. Едва вошли в неё, как Чепелев заторопил кормщика:

— Приставай. Чалься. Да скорее же!

Струг ткнулся к берегу, струговщик спрыгнул на землю с концом верёвки, дабы надёжней зачалить свою посудину. Но Чепелев приказал:

— Успеешь с этим. Давай на берег его живенько. Он хочет на земле, на тверди помереть.

Струговщик сошёл в воду, наклонился через борт, подхватил Никона на руки и медленно понёс на берег, с трудом вытаскивая вязнущие в иле ноги. На берегу, выбрав сухое затравевшее место, осторожно опустил старца на землю. Тот смотрел в небо, что-то бессвязно бормотал, дышал часто и коротко, словно запыхавшееся в беге животное. Потом зевнул и вдруг затих. Затих с открытыми глазами.

Чепелев подошёл, перекрестился и прикрыл умершему глаза.

— Царство ему небесное, — и снова перекрестился.

Так 17 августа 1681 года скончался старец Никон, главный виновник церковного раскола, на много веков вперёд взмутивший души православных.

С великими трудностями Чепелев исполнил государеву волю, доставил в Москву Никона. Правда, уже не живым, в грубо сколоченной домовине.

Отпевал покойного архимандрит Герман в церкви Воскресенского монастыря, того самого, куда так стремился и просился Никон. Там же он был и похоронен. На похоронах присутствовал и государь Фёдор Алексеевич, ещё не оправившийся от двух смертей самых близких ему людей.

Царь плакал, все видели его крупные слёзы, катившиеся по щекам и блестевшие на короткой тёмной бородке его.

«Жалеет старца», — думали они.

«Кается, что опоздал с прощением», — мыслили другие.

И, пожалуй, все были правы, но лишь отчасти. Фёдор Алексеевич, расстроенный грустной процедурой отпевания, плакал о всех ранее ушедших — и о сыне с женой, и об отце с братом Алексеем, и даже о себе уже, ныне пока живущем. Но знал, чуял, что скоро грядёт и его уход из мира сего, и оттого слёзы сами непрошенно туманили взор. Безрадостно живому видеть смерть и думать о ней, неминучей.

Прав оказался Тараруй, брякнув о «троице», едва ль не через месяц последовал Никон за молодой царицей. Хотя, конечно, Хованский не его имел в виду.

Глава 49 ОТ УЧИЛИЩА К АКАДЕМИИ

В отношениях между патриархом и царём наступило некоторое охлаждение после того, как царь принял указ о запрещении боярам, дворянам и приказным людям носить длинные охабни и однорядки. Велено было всем переодеться в короткие кафтаны, в каких давно уже щеголяла цивилизованная Европа. Все догадывались, по чьей подсказке был писан указ. Ясно, что без Агафьи Семёновны тут не обошлось. Происхождение польское, на Польшу и равняется.

После смерти Агафьи многие думали, что царь постепенно забудет об этом указе. Ан нет, заметив Одоевского, явившегося в Думу в старой одёжке, государь тут же сказал вежливо, но твёрдо:

— Яков Никитич, ступай домой и, пожалуйста, переоблачись.

Старый боярин перечить государю не посмел, побежал домой переоблачаться. А Фёдор тут же сделал выговор дворецкому:

— Чтоб не только во дворце, но и в Кремле я не видел охабней и однорядок на служилых.

— А как же со священнослужителями быть?

— То другая стать, это дело патриарха.

И хотя царь не коснулся иереев, Иоакиму всё равно новшество не по душе пришлось.

— Старину опасно рушить, государь, — сказал он Фёдору наедине, достало мудрости не принародно замечание сделать.

И Фёдор понял, что патриарх намекает на никоновские новшества, когда-то расколовшие Церковь.

— Но, отец святой, я же не трогаю твою епархию. И если, скажем, иерею отправлять службу в храме длинное платье не помеха, то человеку служилому оно даже на коня сесть мешает, я уже не говорю о беге или рукопашном бое.