Федор Алексеевич

— А где ныне князь?

— Я оставил его на Трубеже. Он там ждёт тебя, Пётр Дорофеевич. Езжай без сомнения.

— Хорошо. Я утром отправлю брата с генеральным писарем, а потом и сам отъеду.

И чуть свет поскакали от Чигирина к Ромодановскому двоюродный брат гетмана Кондрат Тарасенко и генеральный писарь Михаил Воехевич с единственным вопросом: остаются ли в силе данные прежде Дорошенко обещания в сохранении ему здоровья и имущества?

— Всё остаётся в силе, — отвечал Ромодановский. — Тому порукой честь княжеская и крест честной.

Воспользовавшись временем, пока посланцы кормили коней, Самойлович позвал к себе Воехевича.

— Послушай, Михаил, дело прошлое, забудем о наших разногласиях, но скажи мне, кто с этой стороны звал Дорошенко на гетманство?

— Прости, Иван Самойлович, но я не вправе сообщать Тебе это. Спроси самого Дорошенко, это его тайны. Ему самому и решать, открывать их или нет.

— Ты ж генеральный писарь, ты ж всё ведаешь.

— Вот потому и не имею права болтать.

— Ну что ж. Может, ты и прав, Михаил, что не лезешь поперёд батьки, — сказал Самойлович. — Тогда я сам назову тебе человека. Это полковник Пётр Рославец. Верно?

В лице писаря явилось некое замешательство, хорошо замеченное гетманом.

— Ты, Михаил, полагаю, и здесь захочешь иметь хорошую должность?

— Да. Конечно, — согласился Воехевич.

— Так вот, сядь и напиши мне скаску о том, что предлагал Дорошенко полковник Рославец. А я взгляну, каков у тебя почерк и достоин ли ты звания генерального писаря. Если почерк добрый, ясный — будешь им. А если как курица лапой, то извини...

— Но я...

— Пиши, пиши. Отныне я на Украине гетман, а уж генеральному писарю не слушаться гетмана...

Самойлович придвинул Воехевичу лист бумаги, перо и вышел из шатра, оставив одного.

Когда писарь заканчивал скаску, появился и гетман, словно мог видеть через полотнище шатра, что писание оканчивается.

Взял лист, быстро пробежал его взглядом, похвалил:

— Почерк у тебя добрый, Михаил. И я возьму тебя к себе, если Дорошенко отпустит.

— Но он же уже не будет гетманом.

— Да он сдаст клейноды только. А богатство его, а честь ему остаются. Может, и писаря не схочет отпускать.

Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаула, а он пришёл во главе двухтысячного отряда. Видимо, всё ещё сомневался в искренности князя Ромодановского и на всякий случай захватил с собой такую силу. И даже есаулу наказал:

— Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Это будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.

Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, предполагалось, будут положены клейноды Дорошенко — булава, знамя и бунчук.

В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками — кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.

Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от войска и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.

У ковра персидского встали князь Ромодановский, гетман Самойлович и архиепископ черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.

— Благословишь сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.

А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:

— А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, как налим.

На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и вскоре остановили их саженях в трёх от ковра.

— Добрый день, господа, — сказал Дорошенко.

— Здравствуй, Пётр Дорофеевич, — отвечал Ромодановский.

Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, «добрый», а кому-то и не совсем.

Все три всадника одновременно сошли с коней, Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдаче клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу торжественность:

— Великий государь поручил мне, Пётр Дорофеевич, принять от тебя клейноды, который ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед неприятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебя своей государской милостью и льстит себя надеждой видеть тебя пред очи его светлые.

Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решится или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь гадай.

— Только к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.

Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.

И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:

— Пётр Дорофеевич! Дорогой!

Дорошенко остановился, обернулся.

— Пётр Дорофеевич, — с лёгкой укоризной сказал Ромодановский, — меня-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, разломим хлеб.

Лицо Дорошенко просветлело и даже улыбка под усами прорезалась.

— Спасибо, Григорий Григорьевич.

В шатре за стол они сели вчетвером, четвёртым был архиепископ Баранович. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил: