Федор Алексеевич

— Верю. Отчего ж не верить.

— Так давай выпьем за его здоровье, за нашего великого государя Фёдора Алексеевича.

— За государя! — поднял чарку гетман, и глаза его блеснули влагой.

Потом выпили за счастливое прибытие гостя, потом за то, «чтоб все были здоровы».

— Послушай, Иван Самойлович, что у тебя с этим Серко — нелады? Государь очень, слышишь, очень переживает за вашу ссору. Поладьте вы наконец.

— Эх, Василий Михайлович, да я бы со всей душой. Суди сам. Я турков бью, а Серко их привечает. Это как?

— Конечно, плохо. И всё же...

— Теперь вот Юраска Хмельницкий объявил себя князем Украины. Они уж и с Серко снюхались, Юраска обещал Серко гетманство над всей Украиной.

— А может, это всё брехня, Иван Самойлович. Вон когда Дорошенко переехал в Москву, поляки такой грязи на него налили, просто жуть. Однако государь теми слухами пренебрёг, и Дорошенко в чести у него до сих пор, и даже, слышал, воеводство ему вятское предлагают.

— Да нет, про Серко всё правда, я собственными очами зрел, как его казаки перевозили в челнах турков, спасавшихся от нашего оружия. И потом, мне донёс надёжный человек, что в Сечь приезжал татарский бей, который учился в школе и знает языки, и они с Серко долго ходили в кустах, беседовали, и Серко присягнул на верность Юраске.

— Нет, Иван Самойлович, заглазно судить человека опасно. Вот по моём возвращении поедет в Сечь человек государев, ты к нему своего доверенного пристегни. Да чтоб этот твой доверенный сам, только сам от твоего имени переговорил с Серко, высказав ему эти обвинения. Что ответит Серко?

— Я Серко и без доверенного насквозь вижу.

— Нет, Иван Самойлович, то не я советую, государь так советовал.

— Ну, если государь советует, то пошлю войскового товарища Артёмку Золотаря. Этот парень настырный, всё вынюхает.

— Ну вот и решили, — удовлетворённо молвил Тяпкин и уж сам потянулся за бутылкой. — Давай выпьем за это.

— За что?

— За Артёмкин нюх.

— Давай, — усмехнулся гетман и выпил вслед за гостем.

— А пока Серко не будем полоскать, тем более заглазно, — сказал Тяпкин, наваливаясь на холодец. — Не уважаю заглазных ругателей. Не уважаю. А ты уважаешь?

— Не уважаю.

— Тогда давай выпьем и за это, — снова стал наливать Тяпкин.

—За что?

— За неуваженных... нет, за неу-ва-жае-ммых ругателей... тьфу, то есть, чтоб не уважать таких.

После этой чарки Тяпкин понял, что о главном, зачем он послан, о Чигирине, ныне затевать разговор неслед, потому как соображение закачалось, а память назавтра напрочь забудет, о чём говорили. Но надо было сие согласовать с собутыльником:

— А разговорный... остальный разговорим завтра, — промямлил Тяпкин заплетающимся языком.

— Хорошо, — согласился гетман и, подозвав слугу, приказал: — Гостя в горницу. Разуть, раздеть, уложить. Й не беспокоить.

Назавтра на свежую голову было приступлено к главному. Правда, перед тем Тяпкин осушил целую крынку рассола, дабы голова была ещё свежее. И вправду, рассол помог. В башке прояснило, как в морозную ночь.

— Иван Самойлович, государь очень интересуется Чигирином. Можно ли этот город держать или лучше разорить?

— Нет, нет, нет. Ни в коем случае. Если разорить Чигирин или допустить неприятеля им овладеть, то тогда надо сказать всем народам Украины, что уж они великому государю не нужны. Это разве можно?

— Нельзя, гетман. Я согласен с тобой.

— У нас в казацком народе одно слово и дело: при ком Чигирин и Киев, при том и они должны быть в подданстве. Если Юраска Хмельницкий засядет в Чигирине с своими бунтовщиками, то все народы, которые из-за Днепра на эту сторону вышли, пойдут опять за Днепр к Юраске. Но и это не все. А если засядут в Чигирине турки, то султан не будет посылать им через море запасов, они станут брать их с городов и сел этой стороны. И тогда туркам откроется дорога на Путивль и Севск, потому что Днепр будет в их руках.

Тут гетман взглянул на образ Спаса в переднем углу и вдруг заплакал, перекрестился.

— Мы молим, да избавит Господь Бог и великий государь нас и детей наших от тяжкого басурманского ярма.

— Т-так, — сказал Тяпкин, стараясь не подать виду, что заметил эту слабость гетмана. — Значит, Чигирин надо держать?

— Держать. И не уступать ни под каким видом.

— А как же с оружейным запасом и хлебом? — Это всё подвозить надо. Правда, подводы в Чигирин очень-очень дороги, до четырёх рублей за подводу приходится платить. Оно и понятно, риск великий. Иной раз и половины подвод не ворочается.

— А как с гарнизоном?

— В гарнизоне больше московского воинства должно быть. И воеводой должен быть московский начальник. На казаков худая надёжа.

— Это будет дорого стоить.

— Да, а кто ж говорит, что дёшево. Но не дороже самой Украины. Не дороже.

Глава 21 НЕЛЮБИЕ С ИНОРОДЦАМИ

— А вот, государь, от калмыцкого тайши Аюки слезница, — сказал Стрешнев, разворачивая длинную грамоту. — Жалуется он, что донские казаки великие обиды калмыкам чинят, нападают на их поселения, грабят, воруют жён, угоняют скот.

— А что ж местные воеводы смотрят, — возмутился государь. — Я ж всегда им наказывал: инородцам обид не чинить.

— А тут вот с Дона сотники стрелецкие доносят, что казаки валят всё на калмыков, что-де они первые грабить начали, а некоторые казаки даже утверждают, что на Дону, мол, есть грамота государева, утеснять калмыков разрешающая.

— Вот же вруны, — стукнул Фёдор Алексеевич кулаком по подлокотнику. — Василий Васильевич, что посоветуешь сделать, чтоб прекратить это междоусобие?

— Раз казаки ссылаются на твою грамоту, государь, то ты н напиши им таковую, в которой потребуй замирения. Пошли её астраханскому воеводе и вели не в стол положить, а читать казакам и печать и руку твою казать. Донцов она убедит. Вот с яицкими казаками хуже дело, там разинщиной запахло. Некий вор Васька Касимов взбунтовал казаков, захватил Гурье-городок, взял государеву казну, пушки, порох и засел на Каменном острове со своей шайкой.

— Это хуже, князь Василий, я с тобой согласен. Надо, наверное, помочь Щербатову. С одной стороны, калмыки с донцами, с другой, — яицкий бунт. Он один не управится.