Федор Алексеевич

— Эх-ма-а, в тюрьме — не дома-а, — и полез наверх.

Хан встретил освобождённых из ямы вполне доброжелательно.

— Все здоровы ли?

— Все здоровы, ханское величество, — бодро отвечал Тяпкин.

— Ну где ж ваш договор?

— Здесь, — шлёпнул Тяпкин себя по голове. — Читать?

— Читай, — улыбнулся Мурад-Гирей.

Тяпкин без запинки, обстоятельно и чётко «прочёл» договор. Во время «чтения» хан поощрительно кивал головой, а когда Тяпкин кончил, сказал удовлетворённо:

— Ну вот, это другое дело. Видишь, господин Тяпкин, сколь полезной оказалась яма. Будь вы на воле, разве б вы так преуспели в составлении договора.

— Разумеется, нет, ваше ханское величество, — легко согласился Тяпкин. — Яма оказалась весьма полезной.

— Значит, не обижаетесь на меня?

— Нет. Разве за науку обижаются.

Мурад-Гирей рассмеялся добродушно:

— Ну что ж, договор у тебя в голове, но, наверное, не совсем удобно было бы посылать к султану твою голову. А?

— Разумеется, ваше ханское величество, — подхватил Тяпкин злую шутку повелителя. — И тяжела и неудобна для гонца. То ли дело пакет, сунул за пазуху и скачи.

— Ну что ж. Садитесь, пишите договор, а я отправлю его султану. Будет пригоден — подпишем по возвращении гонца.

— А разве нельзя без посылки к султану? — сразу потух и посерьёзнел Тяпкин, понимавший сколь долгим будет это предприятие.

— Нельзя, господин Тяпкин. Султан мой господин и шертную грамоту он должен обязательно посмотреть и утвердить. Он утвердит, и я подпишу согласно его воле.

— Ну что ж делать, — вздохнул Тяпкин, взглянув на своих помощников. — Идёмте, будем писать.

— А может, сначала поели бы, — напомнил хан и, вдруг прищурясь, спросил вкрадчиво: — А то, может, сыты уже?

— Как зимние волки, хан, — нашёлся Тяпкин. — Вели покормить, да хорошенько.

— Велю. — Мурад-Гирей хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге: — Накормите царских послов.

Глава 37 ДУМА ДУМАЕТ

Попытки государя примирить гетмана и кошевого не имели успеха. Это расстраивало Фёдора Алексеевича.

— Оба клянутся мне в верности, а меж собой поладить не могут.

— И не поладят, государь, — говорил Голицын. — Кошку с собакой мир не берёт.

— Но ведь так недолго перессорить казаков, запорожцев с городовыми казаками. Только нам этого не хватало! Думал, отзовём Дорошенко и там утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгорается. Кстати, Василий Васильевич, что с Дорошенко? Ты посылал к нему с предложением воеводства?

— Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.

— Ну и что?

— Ну, он ему объявил, как ты велел: из-за того, что на Москве он скудость терпит, ехать ему воеводой в Устюг Великий.

— А что Дорошенко?

— Дорошенко, узнав, что до Устюга шестьсот вёрст, не захотел туда ехать.

— Вот те раз. Я думал, он обрадуется.

— Привередлив гетман оказался, переборлив.

— Но чем он отказ объясняет?

— Говорит, что если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, что отправлен он в ссылку и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.

— А при чём тут Яненко с Хмельницким?

— Как при чём? Они же родня Дорошенко. Вот он и припугивает нас этим. Неужто не ясно, государь? Мол, отправите меня в Устюг и вся Малороссия вам изменит.

— Ну что-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел для него лучше сделать, не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, что-то поближе предложить?

— Ближние города все воевод имеют.

— Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — где ещё место воеводское свободное?

— Вятка, государь, не имеет воеводы, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману это, пожалуй, подойдёт, хотя тоже неблизко.

— Вот и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть он забирает всю родню, кого пожелает, и едет в Вятку. Да пусть указ о его назначении везде объявят, во всех городах, и с Красного крыльца. Чем больше людей о том услышат, тем менее слухов нелепых будет. И пусть Бобинин объяснит ему, что мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть отставленным гетманом, лучше действующим воеводой стать.

— Хорошо, государь. А что с кошевым-то станем делать? Его впору за караул брать.

— Ни-ни-ни. Ни в коем случае, Василий Васильевич. Этим мы Сечь разворошим, раздразним. Новую разинщину хочешь? Я по-человечески Серко понимаю, он обижен Москвой, Сибирью, хоть и недолго там был. Это не забывается. Жаль, такого умного человека от себя отвратили.

— Что ж нам делать с этим «умным человеком», государь?

— А ничего.

— Но гетман пишет, что он в открытую сносится с королём.

— Ну и что? С королём у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.

— Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.

И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Фёдор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.

— Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.

— А что, нам с татем целоваться, чё ли? — выскочил, как всегда Тараруй.

Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:

— ...А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?

— Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.