Федор Алексеевич

— А недоимщиков?

— Всех простить, всех.

— Эдак, Федя, ты казне великий урон сотворишь. Нельзя так-то.

— Ну а как же быть, Соня? Сама же говоришь, всему царству всемирная радость.

— А ты так, Феденька, изделай, недоимку за ними оставь, но с правежа сыми на день-другой. Им и это будет в радость.

— Правильно, Сонечка, умница. Но только не на день-другой, велю с правежа освободить на неделю.

— Ну гляди, ты государь, тебе видней. А токо не забывай, стрельцы уж бурчат, давно жалованье не плачено. А на правеже, почитай, полказны выколачивают.

— Ничего. Стрельцы всегда бурчат, а с огородов да ремёсел небось два жалованья сверх имеют. Потерпят.

Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало всемирной радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни, и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость, отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тётки-зевуньи калач спёр и съел.

Патриарх, бояре, окольничьи понесли подарки новорождённому, кто деньгами, кто дорогими игрушками, аксамитом, драгоценностями. Счастливый отец не успевал складывать дары и благодарить.

Нищая братия потянулась в Кремль, где от имени царя кормили всех до отвала и ещё ж дарили мелкими деньгами, кому что перепадёт. Как же не радоваться? В кои-то веки досыта, да ещё и за государев счёт.

Крестить царевича должен патриарх. Крёстным бы, по обычаю, должен быть старший брат, но Фёдор Алексеевич не решился дураку своему доверить сие дело святое, попросил сестру Софью Алексеевну:

— Соня, ты первой одарила меня радостью, будь же крёстной у него.

— А крёстным кто? — спросила Софья.

— Зови Василия Васильевича, — разрешил Фёдор, зная, что выбором таким осчастливит сестру. Чего уж там, пусть и она порадуется. Если под венец нельзя за князя (женат уже), так хоть покумиться с ним. Кум да кума, считай, тоже родня.

Перед крещением принесли показать сына отцу, Фёдор увидел на руках няньки завёрнутый свёрток и крохотное личико дитяти, изморщенное и плаксивое.

— А что он такой красный? — удивился Фёдор.

— Федя, ты думаешь, лучше был, когда родился, — отвечала Софья. — Он настрадался, пока выбирался.

Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёй.

За крестины патриарх Иоаким получил от государя 1500 золотых, митрополиты — по 300, архиепископы — по 200, епископы — по 100, протопоп успенский — 50, протодьякон — 40 золотых. Даже ключари успенские не были забыты — получили по 30 золотых. Всего было потрачено на это 3 800 золотых.

После всех этих хлопот и торжественного пира, данного высокой знати государем в честь рождения сына, Фёдор настолько устал, что едва добрался до своего кабинета и наконец-то вспомнил о жене. Возможно, потому, что у него появились сразу две тётки — Татьяна и Анна и сестра Софья.

— А как там Агаша?

— Не беспокойся. Она столь измучена родами, что ей не до радости, — успокоила Софья.

— Я могу её увидеть?

— Нет, Федя. Сегодня нет.

— Почему? Роды же кончились.

— Для сына твоего кончились, но для неё ещё нет.

— Федя, что мы пришли-то, — заговорила Татьяна Михайловна, стараясь отвлечь племянника от темы, составляющей женское таинство. — Ты ныне ради вселенской радости освободил многих колодников, татей. Не приспел ли час облегчить участь Никона? Он ведь не вор, не тать, а многих дел полезных устроитель был. Федя?

— Но патриарх-то, тёть, он-то?

— А ты ему не сказывай, Федя. Тихо пошли туда с указом кого из дворян или сотника стрелецкого. Ведь Никон старик уж. Не сегодня-завтра помрёт в том медвежьем углу. На нас грех ляжет, а на тебя более всех. Пусть уж здесь успокоится старец.

— В Москве?

— Зачем в Москве? Переведи его в Воскресенский монастырь.

— Но Иоаким как узнает, такой шум учинит.

— Ты пока ему ничего не говори. А когда Никон будет уже здесь, пусть узнает. Пошумит, пошумит, да на то же и сядет. В конце концов, не Иоаким, а ты царь — хозяин державы. Ну, Федя?

— Понимаете, продиктую я завтра указ, о нём тут же Иоаким проведает.

— Зачем тебе кому-то диктовать, Федя? Мы уж приготовили.

— Как? — удивился Фёдор. — Сами?

— А что? Мы, чай, тоже грамоте разумеем, и все царевны, не купецкие дочки. — Татьяна Михайловна обернулась к сестре. — Аша, давай указ.

Аша Михайловна вытащила из широкого рукава свёрнутую в трубочку бумагу, передала сестре. Та развернула её, положила перед Фёдором.

— Вот. Читай и подписывай, не раздумывая. Мы, Федя, не меньше тебя заинтересованы, чтоб сие как можно долее не узналось на Москве. Какой-нибудь подьячий, написав твой указ, за полушку на всю Москву раззвонит. А мы, родные тётки твои, скоре языки себе откусим, чем болтнём кому.

— Подписывай, Федя, — сказала и Софья. — В свой счастливый день осчастливь другого. И не бойся. В случае чего мы и Иоакима хором осадим, уломаем.

Как было ему не согласиться при столь дружном натиске родных тёток и сестры, тем более что в столе у него лежало письмо самого Никона, переданное архимандритом Воскресенского монастыря Германом. В нём Никон писал монахам: «...Пожалуйте, чада мои, не попомните моей грубости: побейте челом ещё о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертию погинуть, моего житья конец приходит».

Грамота, которую составили царёвы тётки, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите, с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву и «вершить сие немедля по получении нашего царского указу».

— Ну что ж, — сказал Фёдор, обмакивая перо в чернила, — быть по сему, — и неспешно вывел своё имя внизу.

— А с кем отправишь, Федя?

— Поскачет Иван Чепелев.

— Ты не представляешь, Федя, какой грех ты сымаешь с нас этим указом.