Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Всем, кто встречал его впервые, он казался зловеще прекрасным: хотелось — как на слепящем солнце — закрыть глаза или спрятаться в тень. Хотелось как-то смягчить первое впечатление, как-то снизить его. «Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску».

Позже, оправившись от потрясения, можно было уже честно признать: «Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По — видимому, он был всё тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на маску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску».

Оставив в прошлом безумные кутежи и дикую разнузданность, герой являлся в облике неотразимо обольстительном и как бы вечно новом; чары мужского обаяния соединялись с безупречностью жеста и блеском светского шарма. Магическое очарование героя гипнотизировало, заставляло видеть происходящее в каком-то призрачном свете и только гадать — «может быть, какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?».

К концу первой части, над которой Достоевский бился несколько месяцев, «рвал и переиначивал», была достигнута важнейшая цель: герой, которого надлежало поднять на «безмерную высоту», казалось, брал ее без всяких усилий — все и вся безоговорочно признавали за ним его исключительные права.

«Премудрый змий» виртуозно умел держать паузу, безупречно владел лицом и при любых обстоятельствах оставался хозяином положения. На «невозможный, ужасный» вопрос матери («…правда ли, что эта несчастная, хромая женщина… законная жена ваша?») он «не смигнул даже глазом и пристально посмотрел на мать; ни малейшего изменения в лице его не последовало. Наконец он медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не ответив ни слова, тихо подошел к мамаше, взял ее руку, почтительно поднес к губам и поцеловал. И до того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она и тут не посмела отдернуть руки. Она только смотрела на него, вся обратясь в вопрос…».

Другая женщина, его тайная жена, «вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки»; и в ее взгляде был «какой то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно людьми выносится».

И если только безмерная высота Ставрогина заключалась в его нечеловеческой власти над людьми и всепокоряющем демоническом обаянии, то он был еще и завораживающе приветливым демоном.

«— Вам нельзя быть здесь, — проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он стоял пред нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжка стремительным полушепотом, задыхаясь, пролепетала ему:

— А мне можно… сейчас… стать пред вами на колени?

— Нет, этого никак нельзя, — великолепно улыбнулся он ей, так что и она вдруг радостно усмехнулась. Тем же мелодическим голосом и нежно уговаривая ее, точно ребенка, он с важностью прибавил:

— Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених».

Щекотливость ситуации (для тех, кто понимал, в чем дело) была в оскорбительной двусмысленности; ведь Ставрогин, объясняя своей жене, что он не муж ей, не лгал — в словах: «Подумайте о том, что йы девушка» — содержалась чистая правда.

Все, кто встретился ему по прибытии в город, старались увидеть его снова и быть им замеченными. Все суетились и кружились вокруг него. Все действительно двигалось «около него, как калейдоскоп».

С первых же мгновений романного существования героя стал очевиден и главный вектор его победительной силы. Выразительнее всего сказал об этом один из персонажей «калейдоскопа», злобный сплетник и интриган Липутин: «А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки! Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины — сердцееды… Всякая ягодка в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение».

III

Разрабатываялюбовные линии «Бесов», которые бы, перекрещиваясь и переплетаясь, создавали напряженную атмосферу романной интриги, Достоевский насыщал их причудливым и усложненным эротизмом. Поскольку демоническое поведение героя и его «ужасная» репутация более всего были заметны в скандальных связях с женщинами, тактика их обольщения, техника вовлечения в любовную игру, сценарии любовных эпизодов, а также стратегия разрыва с обольщенной и надоевшей жертвой оказались долговременной и многотрудной заботой автора.

Достоевский, со всем тщанием пролагавший герою всевозможные пути эротических поисков, довольно быстро отказался от вариантов, где Князь вел бы себя как заурядный влюбленный, то есть ревновал, сходил с ума, завидовал счастливым соперникам, награждал их пощечинами или вызывал на дуэль. Как только он был утвержден в амплуа демона и «хищника», стало очевидно, что брутальные безумства ему не идут; не к лицу была и излишняя активность, направленная на завоевание и удержание предмета страсти.

Поиск эротического почерка для героя, которому не шла роль рядового охотника, был обставлен с роскошной избыточностью и отмечен неукротимой авторской фантазией. Один сюжет перебивался двумя другими, а им предпочитался третий — для того чтобы он уступил место еще нескольким. Десятки «или», которыми начинались пробные любовные эпизоды, отличались таким разнообразием возможностей, что, казалось, автор никогда не выберется из лабиринта амурных приключений, сочиняемых для героя (например, в записи от 16 августа 1870 года, решившей участь Князя, этих «или» насчитывалось девять).

Нельзя, однако, утверждать, будто автор «пробовал» все подряд, не имея хотя бы общего представления об искомом решении. При всем обилии вариантов, при всем богатстве возможностей, при всей огромности любовного потенциала, которыми автор награждал героя, стилистика его эротических начинаний имела хотя и экзотический, но вполне опознаваемый акцент.

С завидной точностью и едким сарказмом описал Липутин «помещика с крылушками»: как бы ни относиться к язвительному намеку на древних амуров, некий скрытый смысл в нем был. Не столичному повесе, не губернскому Казанове уподоблялся Ставрогин, а Эроту, божеству любви, — смелому крылатому стрелку, чьи стрелы пронзают сердце и зажигают его непобедимым влечением.

«Помещик с крылушками» оказывался красавцем, божественно одаренным всевластной мировой силой, вечной и неутолимой жаждой обладания; согласно этой роли ему полагалось быть не только сияющим и многоискусным, но также коварным и жестокосердным.

«Мотылек и храбрый петушок» (Липутин грубо снизил, но все-таки не исказил приметы летающего божества) парил над райскими кущами, зорко вглядываясь в «цветочки и ягодки», и гордо сознавал, что, стоит только ему пожелать, ни одно в мире существо не сможет противиться блаженной близости с ним. «Всякая ягодка в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение», — злобствовал Липутин; но опять же: проницательность губернского интригана нуждалась в поправке — «их настроению» «всякие ягодки» угодны были всегда. Достоевский, формируя «гарем» Ставрогина, подбирал кандидатуры столь различные, что, собранные вместе и сопоставленные со своим господином, они действительно производили ошеломляющее впечатление.