Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Однако герой, к которому женщины слетались, как бабочки на огонь, при всем своем зверском сладострастии, казалось, предпочитал наслаждаться скорее психологической победой, чем собственно женщиной; по сравнению с блаженством достигнутого морального торжества плотские утехи как-то меркли. «Князь, понимая, какое колоссальное впечатление произведет его признание, признается Красавице о Хромоножке. (Он понимает, что это признание унизит ее.)» Итак: хотелось произвести колоссальное впечатление и хотелось унизить; хотелось, чтобы униженная, морально уничтоженная Красавица «пришла сама, первая», и хотелось «оставить мгновение за собой». «Красавицу он действительно не любил и презирал, но когда она отдалась, вспыхнул страстью вдруг (обманчивой и минутной, но бесконечной) и совершил преступление. Потом разочаровался».

К тому же едва ли не во всех планах романа герой смертельно оскорблял своих возлюбленных, уже предавшихся ему, обидным пренебрежением, как бы означавшим, что продолжения не будет. Распаленные страстью только что ушедшего мгновения, они с ужасом обнаруживали, что уже брошены, — и сами бросались ему вслед с упреками и проклятиями: «Князь даром берет, даром, даром!» А Князь, из брезгливости так никогда и не «взявший» жены, нехотя «брал» красавиц и воспитанниц, хотя откровенно презирал их за всегдашнюю готовность броситься ему в объятия.

Князь роковым образом ускользал от порабощенных им женщин — в одной из программных заметок ему это буквально вменялось в обязанность. Автор будто бы добивался, чтобы «печоринство» было твердокаменным и несокрушимым. «Князь не любит Лизу: он действует под влиянием скуки. NB) Может любить только страстно, на мгновение, да и то от скуки. Перед Шатовым, например, и Дашей он отрекаетсяот любви к Лизе еще за несколько дней до обладания ею». В другом случае жестокая и хищная идея овладеть Лизой смягчалась только из-за ее собственной предприимчивости. «Лиза употребляла все средства, чтоб поработить его, уязвить его, оскорбить его, возбудить его ревность (Шатовым, Нечаевым), но только бы привлечь. Иногда ему становилось противно…»

Князю предписывалось противиться также и другой любви: «Про Дашу он знает, что она его любит, но ему до времени это отвратительно, и помогать он ей не хочет…»; лишая своего героя простого тихого счастья жить в любви с любящей женщиной, автор предусмотрительно столкнул в соперничестве женщин — антиподов.

С Дашей герой был знаком с детства и знал, что она его давно любит. Пунктиром выстраивалась в записных тетрадях история любви смиренной, безответной сироты, которая отдалась без сопротивления и кокетства, забеременела, выкинула; при том, что «у Воспитанницы была только однажды сцена с Князем в Швейцарии в горах и осталась на всю жизнь язвой в сердце», она сама предложила себя Князю «про запас» и назвалась его рабой. «Пораженная раз словами в Швейцарии, вся отдалась Князю, вся в распоряжении его, без воли, потому что« люблю». „Почему люблю? — того не знаю”». Любовь женщины, которая «потеряла возможность суда над ним», которую не пугают его поступки («чтоб он ни сделал — она знает, что пойдет за ним»), которая готова по первому зову «жертвовать собой и идти к нему, всё забывши», Князю надлежало фактически отвергнуть; хотя именно ей было обещано «последнее путешествие» и доверены почти все тайны, она принуждена была покорно созерцать, как разгорается «зверский огонь» Князя на другую.

Лиза и была другой: она тоже, как и Князь, мучилась скукой, ей тоже на ум приходила мысль выйти замуж «как нельзя хуже», ей — как «хищному типу» (в записных тетрадях о ней говорилось: «Это Лермонтов в юбке») — тоже хотелось подчинить и поработить возлюбленного.

На всем протяжении замысла, однако, печоринство в женском варианте терпело сокрушительное фиаско; ни в одном эпизоде автор не дал испытать Красавице хотя бы минутного торжества. «Нужна двусмысленная (и прекрасная) сцена, — записывал автор, — чтоб она высказалась Князю однажды, хотела увлечь его, отдавалась, звалаего, но он не пошел… Князь говорит ей прямо: „Я никогда не любил вас, не могу вас любить”».

На месте многоточия в процитированной заметке была еще одна фраза: «Тогда она бросает его с кровомщениеми отдается Нечаеву». К тому моменту, однако, когда этап черновиков сменился этапом создания связного текста, все возможные соперники Князя, которым могла отдаваться Красавица — с кровомщением или без, — были благополучно устранены; от одних остался едва заметный след, другие и вовсе уничтожились «под пером».

Героиня Покорная и героиня Строптивая одинаково безуспешно оспаривали Князя у героини Хромой, которая его безумно боялась; все трое готовы были простить обиды, взять назад проклятия и забыть упреки в случае, если роковой Князь их не оставит. Все трое предпочитали видеть его в силе, а не в слабости.

«Будьте приличнее, будьте бесчувственнее», — восклицала Лиза, когда, очнувшись после ночи любви, Ставрогин вздумал сострадать обесчещенной девушке; «кровопийце» была не к лицу подобная чувствительность. Взяв фальшивую ноту, он весьма скоро исправился — стоило ей самой, «Лермонтову в юбке», сделать неосторожный шаг («Клянусь, вашему слову поверю, как Божьему, и на край света за вами пойду, о, пойду! Пойду как собачка…»), Князь тут же ставил ее на место: «Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц. Ступайте от меня, Лиза».

Когда строптивая Красавица, заигравшись, захотела попробовать роль покорной Воспитанницы, ее участь была решена — любовную дуэль в печоринском вкусе она покидала поверженной и уничтоженной.

Когда безумная Жена, забывшись, захотела примерить маску строптивой и капризной хозяйки, она подписала себе смертный приговор — с Князем и «ясным соколом» нельзя было разговаривать свысока.

Когда покорная Воспитанница собралась наконец сдвинуться с места и «спасти» кликнувшего ее Князя, было поздно; последний призыв имел уже только метафизический смысл.

Последнее слово оставалось за Ставрогиным — «господином разговора»; казалось, автор, используя свое исключительное право, добивался для «помещика с крылушками» неслыханных привилегий.

…В течение двух лет, пока продолжалось печатание «Бесов», ни один из рецензентов не смог сказать что-либо вразумительное о центральном герое романа. Лишь в самых последних числах декабря, в канун 1873 года, критик из «Journal de St. Petersbourg», M. A. Загуляев, назвал «Бесы» лучшим романом года, увидев в герое суть русской натуры со всеми присущими ей достоинствами и недостатками.

Не избалованный любовью отечественной критики, Достоевский, скорее всего, приятно удивился благожелательному тону и добрым словам.

Но как несоизмерим был похвальный отзыв с грандиозным замыслом. Как мало значили эти общие слова в свете главной тайны романа — в котором автор, наделив героя демонической, сверхъестественной красотой, необъятной силой и непобедимым мужским обаянием, затем безжалостно губил его.

Зачем?

Часть третья

Глава первая. Экзистенциальный соблазн

I

Если бы для каких-либо жизненно важных целей необходимо было отыскать авторитетного и надежного свидетеля невероятной истории, приключившейся у автора «Бесов» с его главным героем, таким свидетелем мог бы быть назван один — единственный человек. У него была уникальная возможность знать эту историю не только из момента событий, но и из первых рук: за три года (1869–1872) он получил от романиста более двадцати объемнейших писем с подробными авторскими комментариями.