Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

«Все наши дамы были без ума от нового гостя», — утверждал Хроникер; однако общее сумасшествие дам было единственной объединяющей приметой странного сообщества. К тому же любовной тоской по Князю были поражены не «дамы» вообще, а все дамы, не перешедшие за пределы известного возраста, персонально.

Донжуанский список Ставрогина (Дон Жуаном он был назван в черновых тетрадях трижды) свидетельствовал об исключительной разносторонности его любовных предпочтений, ничего общего не имевших с принятыми стандартами. Дон Жуан оказывался «кроток, скромен, тих, безмерно горд и зверски жесток»; зверский огонь вспыхивал и разгорался в нарушение всех общественных правил и приличий.

Учитывая, что романное бытие героя, как и действие романа, занимало всего месяц, этот список выглядел не только внушительно, но даже «исчерпывающе» — так как он действительно исчерпывал все женское население «Бесов».

Первой в списке оказывалась местная Губернаторша. Ей отводилась участь соблазненной, но немедленно отвергнутой жертвы. Весь сценарий интриги с Губернаторшей (интересной герою только тем, что скандальная связь с первой дамой губернии могла быть чуть громче, чем любой другой адюльтер) укладывался в несколько строк: «С Губернаторшей — поражает и увозит. Скандал… Губернаторша сдается, и он увозит Губернаторшу… Он было увлекся Губернаторшей на минутку. Та ему пишет. Благородно поступает с ней. Губернатор его ненавидит за жену и даже объясняется. Брат Губернатора оскорбляет его. Пощечина, драка».

Нереализованный план увоза Губернаторши (в романе она утрачивала свое преимущество и становилась как «все дамы») соседствовал с другим, еще более экстравагантным сюжетом. «Жениться на б<…>- всё равно. Есть такая в городе»; видимо, воображая городскую проститутку своей женой, Ставрогин должен был ощущать слишком сильный вызов здравому смыслу и особый любовный энтузиазм.

В списке значились и дамы из его прошлого. Поскольку «слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая)» была «как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке», планировалось рандеву с неким господином, женатым на растленной им: «Встреча с прежним мужем, с прежней обольщенной. Штуки играет с ними. Гордо и оригинально выходит из дела». (Что касается «штук», о них более подробно сообщала другая запись: «NB. Человек легкомысленный, занятый одной игрою жизнию, изящный Ноздрев, делает ужасно много штук, и благородных, и пакостных».) О любителе «штук» здесь было сказано: «Скептик и насмешник над всеми, но свысока и спустя рукава. Полное равнодушие ко всему гражданскому. Одно упоение сладострастием».

На счету сладострастника имелось и кое-кто позанимательнее, чем когда-то обольщенные замужние дамы. «Соблазнил 13–летнюю, об чем пошел шум. (Так вдруг, невзначай, фантазия нашла.)»

В другом месте мотив растления малолетней («Из страсти к мучительству изнасиловал ребенка. Страсть к угрызениям совести») отчасти объяснялся не только психологическими вывертами насильника, но и его «буйными телесными инстинктами».

Пятым номером оказывалась новобрачная Мария Шатова, жена самого преданного ученика и последователя. «Шатов привез жену, но ее увез в первый свой приезд Князь. Она где-то в Париже». По другому плану «жена Шатова сама отдалась Князю и уехала в Париж, где Князь ее бросил (ибо и не брал и ничем не связывался) и где Шатов, как муж, ее содержал». Предполагалось, что, узнав о наличии у Князя законной жены, взятой из петербургских «углов», Шатова возненавидит любовника, от которого беременна и должна вот — вот родить.

Шестой в списке была сестра Шатова, Даша (Воспитанница), седьмой — аристократка Лиза Тушина (Красавица), восьмой — Марья Лебядкина, законная, венчанная жена.

В романе пасьянс из восьми дам был изменен: Губернаторша и проститутка оставались за бортом; обольщенная дама со своей горничной, изнасилованная девочка и роженица Мария Шатова служили эротическим декором «зверскому сладострастнику», на фоне которого он и три героини разыгрывали жестокую драму любви и смерти.

«Параллельные» любовные интриги, разумеется, были украшены ревнивыми догадками дам относительно друг друга. Их неистовая гибельная одержимость возбуждала не столько сладострастие Князя, сколько его потребность мучить, томить, «выдерживать» околдованных им женщин.

На сцену выступал, выражаясь словами Липутина, «Печорин — сердцеед».

IV

Чтобы обеспечить герою головокружительные любовные победы, Достоевский (тут Липутин вновь попадал в самую точку) прибегал к испытанному средству. Любовный поединок подразумевал прежде всего жестокое противостояние самолюбий, беспощадную психологическую дуэль, где шанс на успех имелся лишь у дуэлянта с холодной волей и железной выдержкой. Тот, кто торопился с признаниями, спешил с объяснениями и первыми шагами, рано или поздно терпел сокрушительное поражение.

Одна из программных заметок разрабатывала тактику и стратегию «хищного типа» в делах любви. «Главное.Князь, приехав, ни слова с Воспитанницей. По письму Степана Трофимовича он догадался (про себя),что та влюбилась, и, приехав, нарочно, по — печорински, не заговаривает с ней. Даже и не отсоветывает ей выходить за Степана Трофимовича. Ее это оскорбляет. В течение романа она зовет его наконец переговорить с ним. Получив ее письмо, он говорит: „А, не выдержала наконец”».

По — печорински — означало: холодно, властно, с ястребиным вниманием. Намеченную жертву надлежало измучить таким страстным томлением и влечением, заморочить таким густым туманом неясности, что она приходила сама — без приглашения и даже безвидимого повода — и бросалась к ногам. Вот тут-то, насладившись унижением, и следовало раз и навсегда ей отказать.

Впрочем, возможны были и другие варианты.

«Отвергнув ее утром, он высматривает и следит за ней вечером… Затем влюблен… Любовь их будет состоять в том, что Воспитанница то будет думать, что он ее любит, то нет. Колебание, и в этом сладость романа».

В этом же была и «сладость» героя. Достоевскому виделся характер страшный и сумасшедший, со вспышками мгновенной страстности и глубокой сердечной нежности; рядом с ним женщины теряли голову и готовы были забыть обо всех мыслимых добродетелях. К тому же, внушая очередной жертве коварную мысль о своей неспособности полюбить «такую прелесть, как она», он буквально приковывал ее к себе цепями азартного сострадания.

Поединок характеров и самолюбий был тем сложнее и запутаннее, чем меньше сердечные дела Князя напоминали вульгарный адюльтер или банальный любовный треугольник — треугольник как раз составили дамы.

Мрачный, страстный, демонический Князь, каким его придумал Достоевский, оказывался Дон Жуаном женатым — притом женатым нелепо и скандально. Однако то обстоятельство, что жена из петербургских углов была убога и безумна, а свадьба после пьяного пари — грязна и отвратительна, казалось, только помогало ему в амурных расчетах. Его несвобода была надежным щитом, ибо в самую деликатную минуту он мог открыть возомнившей претендентке свою постыдную тайну. Признание в любви подменялось признанием в наличии жены — Хромоножки, Марьи Тимофеевны; узнавая о ней, взбешенные возлюбленные проклинали, жалели, ставили какие-то условия или бросали свою жизнь к его ногам уже без всяких условий. Тайные брачные узы, которыми был связан Князь, лишь подстегивали завороженных им женщин, толкая к пагубным безрассудствам.

Могло быть и так, что лицо из «треугольника», узнав тайну Князя, спешило предупредить об опасности соперницу — но не из женской солидарности, а из ревности; как правило, это приводило к обратному результату, ибо соперница в тот же миг готова была бежать к Князю и отдаваться «из жалости». («Даша подглядела, что Князь загорелся зверским огнем на Лизу. Она (хоть и соперница) бежит к Лизе и предуведомляет ее, что он женати потому-то и убегает от нее. Тогда Лиза всё прощает ему и понимает только его несчастье, пламенно отдается ему».)