Федор Годунов. Потом и кровью

— Говори, Порохня. Только быстрей. Не до вечера же здесь нам стоять?!

— Пусть, скажет. Порохня, казак добрый.

— Гаркуша с Богданом не турецкую девку обрюхатить хотели, а нашу православную, в Туретчину неволей уведённую. И девка та, Чернецу сестрой названой была. Вот ты Гричко помнишь ли, как у тебя сестру татарва поганая увела? Мы тогда молодые были. В погоню кинулись, да так и не догнали.

— Помню, как не помнить, — ответил из толпы пожилой казак. — Матушка тогда сильно по ней убивалась.

— А что бы ты сделал, если бы здесь встретил и увидел, как её казаки снасильничать хотят?

— Порубил бы, — решительно махнул рукой Грицко. — Как есть, порубил бы.

— А вы, панове? — обвёл взором запорожцев Порохня. — Неужто смотреть бы стали, как ваших матерей и сестёр насильничают?

Толпа заревела, возмущённо потрясая кулаками.

— Вот, — удовлетворённо протянул казак. — А он сразу за саблю хвататься не стал, — ткнул в меня пальцем Порохня. — По-хорошему сказал Гаркуше да Богдану, что сестра это его. И насильничать над ней, он не даст. Так ли было, Богдан или я брешу, как старый пёс? — развернулся он к несостоявшемуся насильнику. Тот промолчал, понурив голову. — Мы разве сюда пришли над нашими сёстрами насильничать, а не турок бить, а, товарищи?

Запорожцы загудели, как растревоженный улей.

А хорошо Порохня говорит, даже не ожидал от него! Думал, он только саблей махать умеет. В моей душе начал загораться робкий огонёк надежды на то, что всё может обойтись.

— А Гаркуша не угомонился и сестру Чернеца девкой продажной обозвал, а самому убираться подобру-поздорову велел, — продолжил, между тем, Данила. — Кто-нибудь смог бы такое стерпеть, товарищи? — запорожец выразительно посмотрел на окончательно притихших сечевиков. — Да я бы первый ему в морду плюнул, если он бы такое стерпел! Потому как если ты за честь своей сестры постоять не можешь, то какой же ты казак? Такому трусу не саблю, а юбку впору носить. И всё же Чернец и тогда сразу в драку не полез, а только в ответ всё что о Гаркуше думает высказал. Так ли было, Ахмед? — развернулся пожилой казак теперь уже к азиату. — Если лгу, то здесь, прямо перед всем лыцарством о том скажи!

— Так, — кивнул тот, сузив свои раскосые глаза. — Не лез Чернец первым в драку.

Я буквально кожей почувствовал, как меняется настроение среди казаков. Кто-то из толпы меня даже подбадривать начал.

— Ни один казак бы не стерпел, — согласился с Порохнёй Тискиневич. — Да только он не казак. А город нами на щит был взят. И погулять в нём хлопцам не воспрещается.

— Не казак, — продолжил удивлять меня Сагайдачный, неожиданно встав на защиту. Видно сказывается то, что мы с ним вчера бок о бок сражались. — Но и не холоп бесправный, а тоже участник похода. И у ворот города, рядом со мной плечом к плечу стоял, смерти неминучей в глаза глядя. Так что тут ты Гриша не прав.

— И как Варну взять почти без крови он придумал, и за чужими спинами отсиживаться не стал, а в самое пекло полез. — приободрился Порохня поддержкой обозного старшины. — А мы, за его геройство, его сестру у него на глазах насиловать взялись, — Данила презрительно сплюнул и резюмировал: — Мол, по заслугам тебе от всего казачества и награда.

— Так ты что же предлагаешь, ему убийство товарища нашего без наказания оставить? — не пожелал сдаваться Тискиневич. — Поединки во время похода запрещены.

— Он защищался, — пожал плечами Порохня. — Гаркуша первым на него набросился. Или ты предлагаешь, когда на тебя с саблей кидаются, самому шею под клинок подставлять? Может ещё на колени упасть и нагнуться, чтобы противнику поудобней рубить было?

Запорожцы весело заржали, оценив шутку бывшего куренного. А я понял, что, похоже, сегодняшний день смогу пережить.

* * *

— Ну, что же, братья, до сих пор некогда было, а теперь самое время, — Порохня потряс кружкой, расплёскивая во все стороны дорогое, заморское вино. — Выпьем же за наше освобождение из рабства басурманского, за свободу в нелёгком бою добытую, да товарищей наших в проклятой Туретчине сгинувших, помянем.

Все поднялись, молча потянув кружки к губам, постояли, вспоминая погибших друзей.

— Не знаю, как судьба нас в будущем раскидает, — заявил Янис, приглаживая пышные усы, — но хочу сказать, что вы мне, и впрямь, как братья стали. И тех, с кем я весло под плетью аргузиновой делил, всю оставшуюся жизнь помнить буду.

— А ты куда после похода думаешь податься? — поинтересовался я, забрасывая в рот виноградину. — Обратно в Литву или другое место на примете есть?

Литвин мне нравился: сильный, надёжный, монументальный какой-то. Такой не предаст и спину от вражеского меча завсегда прикроет. Вот только как его с собой остаться уговорить, я пока не представлял.

— Не знаю, — задумчиво повертел кружку в руках Янис. — Наверное, да, в родные края вернусь. Только не ждёт там меня никто. Пинас (парусное судно), на котором я по Балтике ходил, уже больше года на дне морском лежит. И из родни нет никого. Все от морового поветрия полегли.

— Так оставайся с нами, в Сечи, — бухнул кулаком по столу Тараско. — Корабли и у нас есть. Будем вместе на чайке Чёрное море бороздить да турок топить!

— Чайка не корабль, а лодка большая, — насупившись, покачал головой литвин. — Да и на море жить нужно, а не наскоками к нему раз в несколько лет бегать.

— Тогда ты оставайся, Чернец — развернулся мой друг ко мне. — Зачем тебе в Московию возвращаться, коль родных никого не осталось? Неужто опять в монахи подашься?

— Может и останусь, — сделал я вид, что задумался. Не знаю, решусь ли открыться кому-то из своих товарищей, но лучше сделать вид, что навсегда в Сечи остаться хочу. В итоге и останусь. До самой «смерти». — Вот только как бы казаки за смерть Гаркуши на меня не озлобились.

— За Гаркушу ты ответ перед лыцарством уже держал и вины на тебе более нет, — Порохня, не спеша, начал по новой наполнять вином опустевшие кружки. — Вот только в запорожцы теперь тебя не скоро принять получится. Хотели мы вчера с Бородавкой, да сам видишь, как вышло, — Данила, отставив кувшин в сторону, уставился на меня.

— Ничего. Я подожду.

Ага. Мне только запорожцем заделаться и не хватало! Может ещё и волосы сбрить да чуб оставить?

— А я на Русь вернусь, в Тверь, — мечтательно заявил Аника, прихлёбывая вино. — Меня там уже и похоронили наверное. Матушка все слёзы выплакала. Один я у неё, — пояснил нам бывший приказчик. — Двое братьев ещё в младенчестве в землю сырую легли. И батя горюет. Кому он теперь дело своё передать сможет?

— Зато когда вернёшься, вот радости-то будет, — приобнял его за плечи Тараско. — Я тоже до дому на хутор съезжу, — поведал он нам. — Опять меня матушка женить попытается, — грустно улыбнулся казак. — Да только не выйдет у неё ничего. Я к Сечи сердцем прикипел и иной жизни для себя не мыслю.

— А я ведь так и не поблагодарил тебя, дядька Данила, за заступничество твоё, — поднявшись, поклонился я запорожцу. — Если бы не ты, да не Василий, не сидеть бы мне сейчас с вами за одним столом, а в земле сырой лежать.

— Пустое, — небрежно отмахнулся от меня Порохня. — Бородавка бы и без меня тебя казнить не позволил. Да что Бородавка, Сагайдачный и то такого бы не допустил, — нехотя признался мне запорожец. — Он казак справедливый, это даже Яцко признаёт, хоть они с ним и сильно друг друга не любят. А вот Василий тебе, и вправду, жизнь спас. Я уж думал, что порвут тебя сечевики до суда, не дадут до помоста дойти. Сам к тебе пробиться пытался, да Василий своим выкриком опередил. Ловко он придумал, — от души засмеялся атаман. — Даже мне интересно стало, что это за казнь такая — заморская!