Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Мы тоже должны поставить вопрос: что означает такое поведение фельдмаршала?

Прежде всего надо признать, что сановники папского двора дают, в общем, верную картину, разве лишь невольно сгущая краски под влиянием сильного желания видеть знаменитого «русского генерала» «обращенным». Они сообщают свои впечатления в неофициальной переписке; им не было смысла обманывать друг друга. Кроме того, известно, что один из спутников Шереметева, бывший тогда его крепостным слугой, а в будущем видный сотрудник Петра, Петр Курбатов принял во время пребывания в Риме католичество, разумеется, с согласия своего господина.

Речь вряд ли может идти о намерении Шереметева стать католиком, — такого, без сомнения, у него не было, но сочувственное и уважительное отношение к католичеству присутствовало. Откуда оно? Сомнительно, чтобы Борис Петрович когда-нибудь углублялся в догматические особенности римской веры, но ее культурно-политическая роль, надо думать, была для него ясна. Припомним впечатления киевской жизни. Католическая вера органически входила в состав культуры, под влиянием которой он формировался. Представителя высокородной фамилии она должна была привлекать и социальной стороной: в то время это была господская вера на Украине, тогда как православие объявлялось верой «холопской».

…Что сталось с обнаруженными Борисом Петровичем за границей симпатиями к католицизму, когда он возвратился на родину? Если не симпатии, то полная терпимость осталась. При случае Борис Петрович охотно бывал в обществе католиков, даже иезуитов. Останавливаясь в Полоцке, он всякий раз посещал находившийся там иезуитский коллегиум, обедал у отцов-иезуитов, иногда смотрел разыгрываемую их воспитанниками комедию. Эта терпимость, которая в поведении самородного русского книжника была бы явлением прогрессивным, в человеке, приобщившемся, как Борис Петрович, к европейской культуре, свидетельствует, наоборот, о глубоком консерватизме.

Происходившая тогда острая борьба между католицизмом и новым вероисповеданием — протестантизмом, имевшая в России разнообразные отголоски, изменяла исходные точки зрения при оценке вероисповедания. Спор теперь шел не о догматике, а о жизненном смысле, о скрывавшемся за тем или иным вероисповеданием общем мировоззрении. По сравнению с католицизмом протестантизм был в известной степени революционным явлением.

Так именно и воспринят был Борисом Петровичем этот религиозный конфликт, и он занял по отношению к нему совершенно определенную позицию. Конечно, он не входил в обсуждение деталей, к чему, по собственному признанию, не чувствовал склонности. Но житейский опыт того и другого вероисповедания, их социальное значение и бытовая мораль были ясны для него, и он, следуя своему социальному инстинкту и испытанным в молодости культурным влияниям, стал на сторону католицизма. При этом условии вся острота различия между католичеством и православием исчезла. В католический храм он шел с такой же верой, как и в православный, слушал мессы, поклонялся католическим святыням. Он спокойно, даже с интересом мог говорить о соединении церквей и выразить уважение к решениям Флорентийского собора. Таким образом, можно сказать, что обнаруженные Шереметевым «благочестивое отношение к вещам священным» в Вене и Риме и «тонкая учтивость» в отношении к главным лицам папского двора (из отзыва о Шереметеве секретаря Венецианского дома)^{28}, завершившаяся целованием папской туфли, не были с его стороны даже компромиссом.

Что же до несомненной демонстративности в проявлении чувств к «святой католической вере», то это надо рассматривать как дипломатический маневр, рассчитанный на достижение определенной цели. Конечным пунктом его путешествия был остров Мальта. Он ехал туда, чтобы склонить мальтийских рыцарей, как и австрийского императора, к совместным действиям против турок и татар. Но это был скорее официальный предлог, чем реальная цель, поскольку у него не было полномочий на заключение договора. Реальная же цель была другая: звание рыцаря Мальтийского ордена.

Переписка римских сановников проливает свет на происходившее. Оказывается, Борис Петрович выразил желание перед папой быть принятым в братья ордена. И если бы при папском дворе не получило перевеса соображение, что «подчинение большого московского генерала правилам означенного ордена должно сопровождаться благими последствиями для святой церкви», то это «довольно необыкновенное желание, — как выразился папский нунций в Вене, — было бы встречено там с должной насмешкой»^{29}. А «московский генерал», очевидно, тоже учитывал ревность «его блаженства» к распространению «истинной веры» и не скупился на всякие изъявления, лишь бы достигнуть своей цели.

Но зачем нужен был ему Орден? Здесь мы имеем, может быть, весьма интересную черту личности фельдмаршала. Надо думать, что все там же, в Киеве, он заразился своеобразной феодальной романтикой, занесенной из Польши, и, если давать веру отзыву упоминавшегося ранее английского посла Витворта, культивировал в себе качества, требующие рыцарского звания: «…Он обладал, — писал Витворт, — чувством чести и личной доблести более, чем кто-либо»^{30}. Мальтийский крест льстил тщеславию московского боярина главным образом потому, что вводил его в ряды феодальной западной аристократии, и, конечно, по желанию Шереметева Петр указал позже внести ни у кого более не встречающееся звание — «свидетельствованного (то есть имеющего диплом. — А. З.) мальтийского кавалера» в его официальный титул.

По словам Корба, Шереметев пользовался подходящими случаями в Москве, чтобы «выставить себя мальтийским рыцарем» и продемонстрировать свою близость к знатным иноземцам. Это вызывало даже, вероятно, неприязненную реакцию соотечественников. Корб рассказывает, что на похоронах Ф. Лефорта Шереметев, украшенный мальтийским крестом, шел вместе с участвовавшими в процессии иностранными послами, и «это подало повод русским с насмешкою злоречиво спрашивать друг друга, не посол ли это от Мальтийскаго ордена?..»^{31}.

Аристократические притязания фельдмаршала увенчал и царь Петр, давши ему звание графа. И нет нужды объяснять, какой образец стоял в воображении Бориса Петровича, когда он придумывал «большую графскую печать» для себя с латинским текстом: «Mareschalius campi Boris comes de Scheremetef»^{32}.

При своем «европеизме» Шереметев оставался глубоко консервативным человеком. У людей того времени не было в привычке формулировать свои общие воззрения, к тому же фельдмаршал по свойствам своего ума был мало приспособлен к такой «операции». Но остались два письменных памятника, которые, несмотря на специальное содержание, совершенно помимо намерений автора дают красноречивую характеристику его воззрений. Это прежде всего его «духовная» (завещание).

В «духовной» древнерусский человек подводил материальный итог своей жизни, а вместе с тем подготовлял себе переход к загробному существованию, составлявшему для него непреложный закон. Оглядываясь на прожитое, он последними своими распоряжениями старался исправить то, что могло помешать ему в будущей жизни, и обеспечить себе содействие земных ходатаев, служителей церкви, перед небесными силами. Поэтому завещание — акт гражданского характера — получало религиозный смысл. Вековая практика выработала и соответствующую его форму. И хотя при Петре в этой области быта, как и в других, происходит перемена и завещание начинает утрачивать религиозную оболочку, фельдмаршал выдерживает старый стиль, который заставляет вспомнить о его близости к Киевской духовной академии:

«…Понеже всякое время рода человеческаго по правосудному пределу Божию подлежит от уз плотских разрешитися и смерти долг отдать, то, сего чая, и аз многосогрешающий раб Господа моего Бориса, и слушая гласа Его во Святом Евангелии глаголющего: «Будите готови и в он же час не мните: Сын человеческий приидет вечер или полунощ или утро да не приидет внезапу и обрящет спящия», того гласа Господня слушая и трепеща, еще и часто недугом одержим бываем и день до дне, телом изнемогая и чая на всяко время оного, Господом глаголенного нечаянного часа смертнаго, а по силе моей приуготовлялся ко исходу жизни сея временные, возжелал сию духовную целым своим умом и памятию написать…»^{33}.