Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

С этого времени в Военно-походном журнале Шереметева находим торжественное описание выступлений фельдмаршала в походы. «И июля в 12-м числе (речь идет о походе в 1702 году. — А. З.) господин генерал-фельдмаршал и кавалер по совокуплении с пехотными полками пошед в надлежащий свой путь швецкою землею, ополчась по военному обычаю, и шли впереди его, господина генерала-фельдмаршала: в ертауле генерал-майор Назимов с московскими и с городовыми дворяны, Мурзенок — с полком, донской атаман с казаками, драгунские полки… калмыки, двор генерала-фельдмаршала, за ними атъютанты, выборные роты и гусары, драгунские полки… роты московские, 2 роты рейтарских, рота казаков»^{99}. В этой картине объединяются черты нового регулярного строя и старого «московского», а если еще присоединить сюда встречающийся в некоторых документах своеобразный «титул» Шереметева — «Большого полку генерал-фельдмаршал» (как и для всего сосредоточенного во Пскове войска название «Большого полка»), то московская старина, пожалуй, будет говорить здесь сильнее, чем петровское время.

Итак, враг, который по первым его успехам казался непобедимым, был побежден — и не в небольшой стычке, а в серьезном сражении. Это был момент, с которого начался перелом в общем настроении русских. Наградой Шереметеву за победу был орден Андрея Первозванного.

Может быть, не без влияния успеха при Эрестфере Петр думал уже зимой 1702 года перенести военные действия с запада на север — в Ингрию. «Намерение есть, — писал он фельдмаршалу, — при помощи Божией по льду Орешик доставать…»^{100}. Для этого предполагалось употребить войска, сосредоточенные в Новгороде и Ладоге. Шереметеву же предписывалось со всеми войсками, конными и пешими, идти в Сомрскую волость Псковской губернии, чтобы не допустить к Орешку и Канцам «сикурсу» из Ливонии. Борис Петрович, верный своей осторожности, отвечал, что сначала хорошо бы должным образом подготовить драгунские полки. «Есть ли не будут по сей росписи присланы драгунам лошади и припасы, и с ними иттить в поход с безружейными нельзя, чтобы какого безславия не принесть»^{101}, — писал он царю 9 февраля 1702 года. Петр не признал соображения фельдмаршала убедительными, но поход все равно не состоялся: его остановили слухи о готовившемся шведами нападении на Архангельск, заставившие Петра отправиться на север. «Зело желали исполнить то («достать» Орешек. — А. З.)… но волею Божиею и случаем времени оное пресеклось до своего времени»^{102}, написал он Шереметеву.

Фельдмаршал мог, казалось бы, отдохнуть; ему было разрешено даже съездить в Москву, правда, ненадолго. Скоро он получил указ, отправленный Петром с пути, из Вологды, которым предписывалось выступить в новый поход, на этот раз в Ливонию. Этот указ не сохранился, но по письмам фельдмаршала можно догадаться, что опять не обошлось без обычных неприятных для него сентенций насчет медлительности. И снова Борис Петрович вынужден оправдываться; но на этот раз не перед Петром, а перед Ф. А. Головиным, конечно, в расчете, что тот передаст все царю: «Получил я указ от самого… о походе моем. Богом засвидетельствуюсь, вседушно рад, с великою охотою, и время, по-видимому, удобно бы было, только как Бог поведет, и великою печалью неутешною печалюсь, и щитая дни и часы, что кои прошли, и мешкота моему походу учинилась, только не за мною»^{103}. Виновниками «мешкоты» были соединения калмыков, казаков и московских дворяне, которые опаздывали к армии. Прошло почти два месяца, прежде чем фельдмаршал двинулся в поход.

Это был второй «набег» Шереметева. Он был направлен против того же Шлиппенбаха, который, двигаясь от Дерпта к югу, остановился у мызы Санга. Перевес был решительно на стороне русских: у Шереметева было около 30 тысяч, у Шлиппенбаха всего 9–13 тысяч. Узнав о движении Шереметева, Шлиппенбах хотел уйти назад: от мызы Санге пошел «меж рек и болот самыми тесными дорогами…» к мызе Платоре. Фельдмаршал, «не мешкая нигде…», последовал за ним. Тогда Шлиппенбах, бросив обоз, «побежал» за реку Амовжу, но здесь, у мызы Гуммельсгоф, был настигнут посланными ему вдогонку татарами, калмыками и казаками и вынужден был принять бой. Сначала шведы потеснили русский авангард и захватили даже несколько орудий, знамен и часть обоза, но с подходом главных сил под командой Шереметева положение быстро изменилось: Шлиппенбах был разбит и сам он «едва спасся» в Пярнов, «а оставшуюся неприятельскую пехоту, — как сказано в Военно-походном журнале, — наши, отаковав во фланк, многих в полон побрали и порубили…»^{104}. После этого повсюду были разосланы отряды, которые произвели страшное опустошение в крае: «…мызы их неприятельские, и деревни, и мельницы, и всякие заводы, которые по дороге и в стороне, потому ж жгли и разоряли, и хлебных запасов и сен пожгли множество, и от Дерпта до рубежа по сю сторону мыз и деревень ничего не осталось»^{105}. Было захвачено несколько тысяч пленных и до 20 тысяч голов скота. Шереметев, отрядив генерал-майора фон Вердена с четырьмя полками к Вольмеру, куда намеревался отойти с остатками своего отряда Шлиппенбах, сам осадил Мариенбург, который через несколько дней, не дожидаясь штурма, сдался. Здесь Шереметеву досталась большая добыча, в составе которой между прочим была и Марта Скавронская, будущая жена Петра I.

Поход фельдмаршала заканчивался, когда он получил от Петра письмо с благодарностью за победу при Гуммельсгофе. Вместе с тем Петр выражал желание, которое уже было предупреждено Шереметевым по собственной инициативе, чтобы он еще «довольное время» побыл в Лифляндии и, «как возможно», землю разорил, «дабы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно»^{106}. Донося об исполнении этого желания, фельдмаршал доложил, что оканчивает поход: «…августа 31-го числа пойду ко Пскову; больше того быть стало невозможно: в конец изнужились крайне и обезхлебели, и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало не откули и во Пскове нет. Чиню тебе известно, что, всесильный Бог и пресвятая Богоматерь, желание твое исполнил: больше того неприятельской земли разорять нечего»^{107}.

В результате двух «набегов» Шереметева и действий посылавшихся им партий намеченные ранее операции в Ингрии значительно облегчились, и Петр в августе 1702 года уже мог сообщить своему польскому союзнику, что он намерен, «обретаясь» близ неприятельской границы, «некоторое начинание учинить», то есть осуществить намеченный ранее поход к Орешку (Нотебургу) и Канцам. Сборным пунктом для войск была назначена, как и в предыдущем году, Ладога. В начале сентября здесь находились П. М. Апраксин и А. И. Репнин и при них свыше 16 тысяч солдат. Сюда же «для генерального совету» вызвал Петр письмом от 3 сентября и Шереметева, подчеркнув необходимость его присутствия: «…а без вас не так у нас будет, как надобно»^{108}. Затем, через несколько дней, новое письмо от 9 сентября: «…просим: изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно и без того инако быти не может»^{109}. Мы видим совсем иной тон в царских письмах к Борису Петровичу: видимо, успехи в Лифляндии смягчили в глазах Петра недостатки фельдмаршала. 13 сентября Шереметев «пошел» из Пскова, и в Ладоге «его царское величество, — как записано в Военно-походном журнале, — указал з генерального совету ему, генерал-фельдмаршалу и кавалеру с вышеписанными ратными людьми… итить преже к городу Шлюсенбурху и оной с помощию Вышняго Бога отаковать»^{110}. По смыслу записи Шереметев назначался главнокомандующим в предстоящей операции. Осажденный в конце сентября Нотебург 11 октября капитулировал. Общая роль главнокомандующего здесь осталась в тени ярких эпизодов, связанных с именами самого Петра и Меншикова. Но прерогатива официального представительства целиком принадлежала Шереметеву — от его лица, например, написан (хотя и с поправками Петра) ответ на условия сдачи, предложенные командованием нотебургского гарнизона^{111}.

После взятия Нотебурга явилась мысль сразу же предпринять «генеральный поход» в оставшиеся нетронутыми местности Эстляндии и Лифляндии. По всей вероятности, поход был задуман, как и в предыдущих случаях, Петром, и можно не сомневаться, что Шереметев высказался против, говоря о неготовности армии. Подумав, Петр решил, что «лутче быть к весне готовым, неже ныне на малом утрудиться (как и сам, ваша милость, писал)»^{112}. Последняя фраза, несколько неясная по смыслу, становится совершенно ясной при сопоставлении с ответом Бориса Петровича Петру: «А что изволил генеральной поход отставить, от Бога изволил совет принять: все совершенно бы утрудили людей, а паче же бы лошедей, и подводам бы была великая трудность…»^{113}. Конечно, Шереметев не мог бы так писать, если бы от него исходило предложение о походе, а с другой стороны, в этой аргументации мы узнаем привычный образ мыслей фельдмаршала.

Чуть раньше, 15 ноября, фельдмаршал почти с отчаянием писал Петру о состоянии материальной части в драгунских полках, составлявших главную силу в его походах: «Великая мне печаль принеслась в лошадях драгунских, зело худы от безкормицы. Сена, которые кошены, тех во Псков и ныне и везть нельзя. Указное сено с архиерея и с прочих без меня не возили ж, а ныне везть стало нельзя за разпутицею; также и овес с дворцовых волостей не собран, а довольствуют меня указами. Посланы указы, а лошади помирают… и впредь, естли такое будет непотребство, все пропадет»^{114}.

Из-под Нотебурга Петр поспешил в Москву, где у него много было неотложных дел: «…сам ведаешь, — писал он по пути из Новгорода фельдмаршалу, — сколько дела нам на Москве…»^{115}. Но фельдмаршал был крайне нужен ему и там: «…когда не быть походу, нужда есть вашей милости быть сюда великая»^{116}. Но у Бориса Петровича были дела в Пскове: поблизости от Нарвы были обнаружены «неприятельские швецкие люди» около трех тысяч человек. «И управя сие дело при помощи Божии, — писал он царю, — сам побреду к тебе, государю, к Москве наскоро»; но и тут не прямо: «…только день или два замешкаюсь в Новегороде для управления драгунских лошедей и забегу в Ладогу, где стоят Малинин полк и новые драгунские полки…», да еще надо ему осмотреть Ладожское озеро: «крепко ли» и в случае, если крепко, послать татар и казаков в Корелу, «чтобы им даром не стоять бездельно»^{117}.

В Москве Шереметев пробыл до марта, занятый обучением дворянского войска. Здесь же, уже собираясь в Псков, он, по-видимому, получил приказ Петра ехать в Шлиссельбург ввиду намеченного наступления на Ниеншанц. Но в Шлиссельбурге находились тогда и сам Петр, и Меншиков, а между тем нельзя было оставлять без надежного управления Псков, эту центральную базу для борьбы со шведами. И фельдмаршал написал Петру письмо, ярко рисующее его повседневную военно-административную работу: «Изволишь обо мне помыслить, что мне делать в Шлиссельбурге, все там без меня управлено будет, а когда дело позовет (то есть придет время наступления. — А. З.), я тотчас буду готов. А без меня во Пскове, ей, все станет…

Новоприборные полки кто устроит к великому походу? Подводы кто изготовит? И где кому быть, кто распорядит?»^{118}.

Впрочем, в Пскове Шереметев пробыл недолго. Вскоре Петр призвал его к себе, написав, что «все готово»; царь торопил его, «чтоб не дать предварить неприятелю нас, о чем тужить будем после»^{119}. Фельдмаршал явился в Шлиссельбург, и уже 12 апреля под его командой двинулись на Ниеншанц берегом Невы казаки, калмыки и татары, несколько батальонов Репнина и Брюса, два драгунских полка, три солдатских, новгородские дворяне, а 30 апреля подошел Петр с преображенцами. 1 мая после бомбардировки крепость сдалась. Как и под Нотебургом, договор о капитуляции писан от имени Шереметева, и ему 2 мая комендант вручил ключи от крепости.