Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич
Шрифт:
— Гвардия послушна приказам вашего величества.
— А всё же, Николай Николаевич?
— Ваше величество, если будет дано разрешение на добровольчество, то многие мои гвардейцы окажутся на Балканах волонтёрами. И почтут это долгом чести русского воина.
— И офицеры, и нижние чины?
— Точно так. И офицеры, и солдаты. Особенно офицерская молодёжь, которая войны не знает.
— И потому спешит на неё?
— Совершенно так, ваше величество. Воинский дух гвардии высок, будь то полк Преображенский или гусары лейб-гвардии.
— Прекрасно, Николай Николаевич. Пускай императорская гвардия
Что имел в виду под «лучшие времена», Александр II пояснять тогда не стал. Можно было только догадываться, не проникая в его мысли. За ним всегда было последнее слово. Милютин не стал строить гипотезы, а перевернул ещё несколько страниц:
«27 июня. Вторник...
Я не остался в Петергофе ни к «министерскому» обеду, ни на вечерний праздник на Ольгином и Царицыном островах и возвратился к обеду в Петербург. Чувствую себя не в силах прикидываться спокойным и весёлым среди пустого общества придворного и пёстрой кучки иностранных гостей.
Мне даже противно видеть в других это напускное благодушие, эту поддельную беззаботность в такое время, когда у каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на Востоке, о бессовестной, презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности...
А, по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием — потому, что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны — от способности тех лиц, в руках которых будет самое ведение войны.
К крайнему прискорбию, должен сознаться, что в обоих этих отношениях мало имею надежд: дипломатия наша ведётся так, что в случае войны неизбежно будем опять одни, без надёжных союзников, имея против себя почти всю Европу; а вместе с тем в среде нашего генералитета не вижу ни одной личности, которая внушала бы доверие своими способностями стратегическими и тактическими.
У нас подготовлены войска и материальные средства, но вовсе не подготовлены ни главнокомандующие, ни корпусные командиры...»
Перечитав последнюю строку, Милютин в который уже раз подумал о наболевшем:
«Государь, как и император Александр I в 12-м году, на Балканской войне будет. Главного командования на себя не возьмёт, не с руки ему. Это хорошо для армии. Тогда кого он возведёт в ранг главнокомандующего?»
Военный министр задумался. Отменных дивизионных командиров в армии немало. Перспективных, толковых. Взять хотя бы генерал-майора Драгомирова, начальника 14-й пехотной дивизии. Истинный суворовец, под стать туркестанцу генералу Скобелеву. А кто из корпусных командиров потянет на верховного? Такого человека Милютину не виделось.
Но всё же один был и способный, и уважаемый в армейских кругах. Великий князь Николай Николаевич. Пусть он и генерал-инженер. Не случайно же при нём гвардия блистала своей выучкой и дисциплиной. Но гвардия есть столичный гарнизон, охранитель града Петра Великого.
Сразу возникал непростой вопрос: бросит ли свою военную элиту самодержец в самое пекло войны? Послать под картечные
залпы и в мясорубку рукопашных боёв, чтобы ополовинить полки, и лишиться многих офицеров из лучших дворянских и аристократических фамилий?Милютин ответил на сам себе заданный вопрос:
«Император пошлёт в бой гвардию только тогда, когда война для нас начнёт опасно затягиваться. Тогда и будет на Дунай вызвана из столицы гвардия. Не ранее...»
Вновь зашелестели дневниковые страницы, исписанные убористым почерком:
«30 июля. Пятница...
Дела у сербов положительно идут плохо: они уже вынуждены покинуть оборонительную линию по Тимоку; турки жгут, режут и опустошают в пределах Сербского княжества. Общественное мнение в России всё громче и громче высказывает неудовольствие на бездействие нашей дипломатии...»
«8 августа. Воскресенье...
Дела сербов идут плохо...
На помощь к ним из России стремятся в большом числе и офицеры, и врачи, и сёстры милосердия; даже много волонтёров из простонародья. Трудно было ожидать такого воодушевления, такого порыва...»
«25 сентября. Суббота…
Дело становится ясным: Австрия не прочь действовать вместе с Россией, если ей обещают добычу — присоединение Боснии, но не хочет впутываться в дело бескорыстно, из-за того только, чтобы славянам доставить автономию, которая притом вовсе ей не по вкусу.
С другой стороны, также сделалось ясным, что лондонский кабинет, выступив вдруг с предложениями, весьма похвальными, вполне одобренными Россией, Германией, Францией и Италией, имел при этом в виду только успокоить раздражение и негодование в английском обществе, нисколько не намереваясь действительно привести в исполнение свои предложения и рассчитывая заранее на отказ со стороны Австрии, чтобы, прикрыть свой двуличный образ действий.
Нет сомнения в том, что послу британскому в Константинополе указывалось из-под руки ободрять турок к упорству, обнадёживая их поддержкой Великобритании...»
Милютин вспомнил, как на совещании, в присутствии великих князей Константина, Николая и Михаила Николаевичей, нескольких министерских сановников, император неожиданно спросил его:
— Дмитрий Алексеевич, вы как глава военного ведомства готовы утвердительно сказать, что в такой обстановке можно устранить на Балканах большую войну с нашим участием? Вот, к примеру, великий князь Николай Николаевич считает, что нам придётся воевать.
— Ваше величество, на мой взгляд, великий князь Николай Николаевич прав.
— Почему вы оба так считаете?
— Мне думается, что от дипломатических переговоров нам много ожидать сегодня нельзя. И тогда мы окажемся на Балканах в изолированном положении.
— Но ведь Лондон и Вена уже сделали подвижку в дипломатических раундах?
— Британия и Австрия, ваше величество, постараются Россию втянуть в войну. Свалят на нас всю ответственность, а сами решат собственные корыстные цели.
— Вы, Дмитрий Алексеевич, имеете в виду Боснию и Кипрский остров?