Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич

Командир батареи спрашивает по начальству, что ему делать.

— Встаньте вот на этот пригорок, — приказывают ему, — и жарьте по направлению выстрелов. — А укреплений турецких, надо сказать, что за туманом, не видать вовсе.

Выезжает батарея.

Но не успело первое орудие встать на место, как граната точно по заказу летит прямо в лошадей, двух свалило; долой первое орудие; выезжает второе; трах — вторая граната, опять в лошадей. Делать нечего, батарея, уже сильно подбитая, не успевшая пустить даже одного выстрела, должна, сильно прихрамывая, съезжать с позиции и искать другую, а гранаты так в это место и шлёпают.

Мы всё же идём и идём молча и только силимся что-то разглядеть впереди. Тяжёлые минуты. Идёшь и молчишь. Кто захочет пошутить, чтобы подбодрить других, скажет слово, никто не смеётся, выходит ещё хуже!

Но скоро не до острот было. Заговорили гранаты.

Солнце уже стало жечь сквозь туман. День просветлел, и мы тогда увидели себя в чудесном положении: справа и слева забелели дымки; пошли в нас жарить гранатами, а прошли ещё немного — пули прямо так в лицо начали выбивать людей.

Только и стало слышно: «Вперёд, вперёд!» — а затем: «Носилки, подберите!» — и так далее.

Тут я заметил, что солдатики стали бодрее.

Нервы подтянулись: как упадёт кто, сейчас кто-нибудь пустит словцо для шутки, и раздаётся хохот нескольких людей. Но хохот опять-таки скверный. Таков солдатик наш. Высоко поднимается он нравственно в такие минуты, вдохновляемый каким-то наитием своего долга, самому весело умирать, да других подбадривает к смерти в минуту неизбежной опасности.

Пишу об этом потому, что я это подумал, пока мы шли, я чуть не разревелся, так был растронут.

А мы всё идём и идём: часы за часами идут тоже; где наша артиллерия, где наша кавалерия — не знаем уже давно; идём, не стреляя, а люди валятся уже кучками...

А мы то бегом, то залегая за пригорками и отдыхая по четверти или полчаса, всё подвигаемся.

Впереди цель наша: редут, редут большой; оказалось потом, что это был Гривицкий редут.

Подошли мы к нему уже к вечеру. Но как подошли? Никто не поверит, что это была за картина; да и сам теперь, когда припоминаешь, не веришь — до того это было сверхъестественно ужасно.

Стреляли в нас не залпами и не перестрелкою: это не был тот звук, к которому мы привыкли уже в эти несколько часов, с короткими промежутками или моментами утихания, как-то: та-та-та-та-та... mama... потом опять: та-та-та-та; нет, это было несмолкаемое ни на секунду, ни на миг засыпание нас градом пуль от непрерывно действующих митральез.

Падали грудами; без преувеличения, в два с половиною-три аршина вышины были кучки раненых и убитых, ужасно было то, что всегда раненые находились под мёртвыми; приходилось их вытаскивать, а тут кто примется вытаскивать, едва начинает работать, падает и валится на кучку...

Несмотря на то, солдаты и офицеры творили какие-то страшные просто чудеса: прилягут, потом опять: вперёд, ура, бегут, чтобы брать редут; но пробегут шагов десять, и стой: кучки мёртвых и раненых под ногами мешают бежать; опять залегли.

Так поверишь ли, добежали мы до пригорка в шагах не более ста от редута. Г(оловин ) с нами всё время был впереди, и как его не зацепила пуля, это тайна Божия. Ну уж и полюбили же его за то славные солдатики...

Сели мы за пригорком, с своими ранеными и убитыми. Трескотня идёт беспрерывно. У нас же стон стоит вперемешку с хохотом. Да, вообрази — с хохотом; мы хохотали: почему, сами не знали, но и теперь холод по спине так и морозит, когда вспоминаешь про этот хохот. Тут человек умирает, закричит, застонет, а мы хохочем... скверный смех...

Офицеры и солдатики решили, что назад уж не идти, всё равно убьют, а потому позднее надо идти и взять во что бы то ни стало редут. Но начальник, само собою разумеется, допустить этого безумия не мог. День кончается, а что делается кругом — неизвестно. Подкрепления не идут. Надо идти узнавать приказания. Мы с Г(оловиным) идём назад, а колонну оставили в этом месте, чтобы далее не давать бить людей при отступлении. Идём, идём... Ищем корпусного! Темно. Одинокие личности бродят по разным направлениям. Вот казак летит... Вот драгун...

— Где корпусной?

— Не могу знать!

— Где артиллерия?

— А кто её знает, что-то не видать...

Наконец нашли корпусного.

Он уезжает, дав приказание отступить на прежние позиции, собрав людей и подобравши раненых. Конец, значит.

Одному из генералов даётся это приказание сбирать войска, подобрать раненых и вести войска назад...

Солдаты и раненые тащатся, ползут, идут...

К утру подобрали раненых и собрали, как могли, войска по частям.

Генерал, заменявший корпусного, не без основания сообразил, что если турки вздумают преследовать, то тогда плохо будет без артиллерии.

Посылают за артиллерией. Её нет.

— Где она?

— Говорят, вёрст за сорок угнали.

Вместо артиллерии пригнали Воронежский полк.

Но турки не преследовали. Мы выступили 19-го утром. Бог нас порадовал. Полил крупный, сильный тёплый дождь, и длился он с час. Мы шли с открытыми ртами и с откинутыми назад головами.

Дождь утолял нашу жажду и подкреплял нас.

А у князя Шаховского, пока мы шли назад на свои позиции, слышна была сильная перестрелка...

Больше что тебе сказать?