Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Сначала мадам Тома поведала брату Алексису мою печальную историю. По дороге к ее дому монах, оказывается, уже узнал о том, что приключилось с беднягой каноником, но утешился от сей утраты так же быстро, как и мы, то есть поступил точь-в-точь, как все благоразумные люди при болезни, от которой нет никакого лекарства, и при горе, от которого нет избавления. Как выяснилось немного позднее, брат Алексис был вообще персоной просто замечательной: сей пройдоха и плут, оказывается, применял свои немалые таланты не только на поприще сбора пожертвований для матери Церкви, нет, он нашел также способ быть полезным обществу, в еще большей степени — своей обители и себе самому тем, что оказывал тайные услуги представителям противоположных полов. Никто лучше него не умел улаживать темные делишки, устраивать тайные свидания в укромных местечках, устранять с пути влюбленных различные препятствия, усыплять бдительность свирепых аргусов [28] в лице приставленных к девицам и замужним дамам старых дев-святош, никто не мог тягаться с ним в искусстве обманывать ревнивых мужей, помогать вырваться из-под опеки жадных родственников богатым наследницам и избавляться от тиранической власти отцов и матерей самым робким голубкам. Одним словом, брат Алексис был настоящим королем в мире сутенеров и сводниц, вследствие чего его очень высоко ценили в высшем свете все молодые повесы и старые записные волокиты.

28

Аргус — в греческой мифологии многоглазый страж; имя его стало синонимом бдительного сторожа.

После взаимного обмена любезностями мадам Тома оставила нас с братом Алексисом наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы зажарить гуся, коему предстояло стать гвоздем нашего пира. Едва она спустилась по лестнице на один этаж, как святой отец безо всяких церемоний влепил мне жаркий поцелуй прямо в губы и одновременно повалил меня на кровать.

Хотя я и нашла такой активный штурм неприлично поспешным, я не стала сопротивляться, вернее, оказала сопротивление лишь в той мере, в коей было потребно для того, чтобы раздразнить и воспламенить монаха еще пуще, а также для того, чтобы не выглядеть в его глазах чересчур распутной. Сказать по правде, на то у меня были две причины: первая заключалась в том, что я предчувствовала, что господин сборщик пожертвований может быть мне в будущем чрезвычайно полезен, судя по тому, что я о нем узнала от мамаши Тома, а вторая же заключалась в том, что меня разбирало отчаянное любопытство относительно того, что прячется под его черным балахоном. Да, сей молодец не терял времени даром! Как только он разложил меня по своему вкусу, он тотчас же задрал свое одеяние и ловко извлек из кожаных штанов самое огромное, самое великолепное, самое изумительное, ну, короче говоря, орудие, созданное скорее для того, чтобы украшать штаны Его Величества, чем грязные и заношенные до лоска, залатанные штаны жалкого рядового войска святого Франциска [29] . Ах, мадам Тома, сколько женщин мечтали бы оказаться на вашем месте и заниматься продажей старья за столь щедрое вознаграждение! Быть может, сама богиня любви, прекрасная Афродита, отреклась бы от Марса [30] и Адониса, чтобы иметь возможность наслаждаться столь драгоценным орудием. Мне же в тот миг показалось, что сам Приап, да не один, а вместе со всеми своими присными разом пронзили мое тело. Острая боль, которую причинило мне вторжение сего монстра, едва не заставила меня испустить громкий вопль, но я стиснула зубы из страха переполошить соседей. Однако боль вскоре куда-то ушла, забылась, ибо я погрузилась в какое-то облако неги и блаженства. Нет, ну почему, почему я недостаточно красноречива, чтобы во всех красках описать восхитительные конвульсии, сотрясавшие мое тело, и никогда прежде не испытанный экстаз, охвативший меня? Увы, наше воображение слишком бедно, как и язык, чтобы верно передать то, что мы ощущаем! Но следует ли этому удивляться? Ведь в такие бесподобно сладостные минуты душа, в некотором роде, исчезает, растворяется, и остаются одни лишь чувства.

29

Святой Франциск (1181–1226) — итальянский монах, основатель ордена францисканцев, члены которого давали обет бедности.

30

Марс — римский бог войны, отождествлялся с греческим Аресом.

Вероятно, я рисковала задохнуться в объятиях монаха от наслаждения, если бы грубый голос мадам Тома, разговаривавшей со своим псом на лестнице, не заставил брата Алексиса выпустить добычу из рук. Я думаю, мадам легко догадалась о том, что произошло между нами, ибо наши лица еще горели от волнения, да и постель была смята, когда она вошла, так что многое достаточно красноречиво свидетельствовало против нас. Но как бы там ни было, она виду не показала, даже бровью не повела; когда же на стол торжественно прибыл вожделенный гусь, мы все так дружно навалились на него, так славно заработали челюстями, что только за ушами трещало. Каждый старался превзойти сотрапезников! Не забывали мы и время от времени заливать ароматное мясо славным винцом. Пир удался на славу! Когда с гусем было покончено и хозяйский пес под столом аппетитно захрустел костями, мадам Тома подала груши и сыр, а брат Алексис, увидев, что графин опустел, вытащил из своей котомки, где вообще-то полагалось хранить пожертвования, толстую булонскую колбасу и бутылку ратафии, которую ему отказали развеселые девицы, проводившие с ним весьма приятную ночку в Нейи. Мадам Тома сей приторно-сладкий напиток пришелся по вкусу, и она выпила более двух третей бутылки. Винные пары вскружили ей голову, и она от того пришла в такое расположение духа, что глазки у нее масляно заблестели, как у кошечки, коей требуется кот, да поскорее. По тому, как мадам ерзала на стуле, можно было подумать, что сидит она на раскаленных углях, видно, так сильно на нее подействовала ратафия. Она задыхалась то от приступов страсти и нежности, то от столь же сильных приступов бешенства. Она обнимала и целовала монаха, она его щипала, щекотала, покусывала, сосала его уши и бороду… В конце концов она мне внушила такую жалость, что я удалилась в маленькую каморку, отделенную от комнаты лишь тонкой перегородкой. Доски в этой перегородке были довольно плохо пригнаны друг к другу, так что между ними были щели, заклеенные полосками бумаги. Разумеется, я проделала в одной из этих полосок дырочку, что и позволило мне в свое удовольствие понаблюдать за тем, что выделывали брат Алексис с хозяйкой.

Если внимательный читатель помнит, я назвала мадам Тома толстухой, из-за неумеренного чревоугодия превратившейся в гору мяса и жира, а потому его и не удивит, что брат Алексис заставил ее принять несколько необычную позу, ибо у нее было столь огромное брюхо, что атаковать ее с фронта было бесполезной тратой времени и сил. Итак, хитрый монах, вероятно, уже немало напрактиковавшийся в подобных играх, поставил мамашу Тома в постели на колени и заставил уткнуться носом в подушку, таким образом необъятных размеров зад оказался целиком и полностью в его распоряжении. Одним ловким движением сей многоопытный святоша задрал пышную юбку и рубашку своей пассии на голову и обнажил две сиявшие неожиданной и поразительной белизной ягодицы. Монах извлек из кожаных штанов свой шаловливый жезл, коим он столь славно пронзал меня, и отважно устремился на приступ сквозь дремучие заросли.

Мадам Тома ревела и вопила как оглашенная. Наслаждение приводило ее в такое же умопомешательство, в какое могла привести и острая боль. Иногда, правда, она смягчалась, и тогда можно было различить отдельные восклицания:

— Ах, мой пожиратель сосисок и колбасы, остановись же хоть на мгновение! Да ты меня уморишь! Ах, мой котик, как я люблю тебя, как обожаю! О, сокровище моего сердца! Ах, ты, сукин сын! Ты же меня до смерти заездишь! Да кончишь ты когда-нибудь, чертов осел? Ах, прости меня, мой нежный друг, но уволь… я больше не могу…

Должна сознаться, что и я сама при виде сей сладострастной сцены пришла в невиданное возбуждение, от коего почти потеряла сознание. Глаза у меня закатились… Не стоит удивляться тому, что мамаша Тома позволила себе подобное бесстыдство практически в моем присутствии. Конечно, она подозревала, а может быть, была твердо уверена, что я все увижу. Но ничто не принуждало ее меня стесняться и смирять свою похоть, ведь ей было известно, каким ремеслом я занималась, да к тому же она была не в состоянии думать о приличиях. Напротив, она о них начисто забыла! И вот то ли из желания представить мне доказательства своего полнейшего ко мне расположения и доверия, то ли из желания насладиться зрелищем столь же непристойной сцены, участницей коей была она сама, мадам Тома, воспользовавшись моим полузабытьем, вдруг ввалилась вместе с братом Алексисом в мое убежище и вытащила из его штанов еще горячее, трепещущее чудовище и сунула мне в руку. Если бы я даже и вздумала разыграть из себя святую невинность и воплощение стыдливости, у меня на это не нашлось бы и секунды. Разгульный монах подтолкнул меня к постели и неожиданно задрал рубашку на голову. Его опаснейший вертел не попал точно в цель, и я ощутила внизу живота столь сильный удар, что подумала, что брат Алексис вот-вот пропорет мне брюхо и выпустит кишки. Милосердная мамаша Тома, тронутая гримасой боли, исказившей мою мордашку, сжалилась надо мной и принялась любезно и усердно нам помогать. Вцепившись в непокорное грозное орудие, она изо всех сил потянула его на себя… и дело пошло на лад. Так как я не имела никакой возможности выразить ей вслух мою признательность за данную услугу, ей оставалось только догадываться по моим поспешным движениям, сколь я довольна ее действиями.

Брат Алексис, стойко «державшийся в стременах», ответил на движения моего ходившего ходуном зада столь мощными толчками и прыжками, что в любых других обстоятельствах я испугалась бы, как бы на нас не обрушился потолок или как бы пол не провалился под нами, но в те мгновения неведомое прежде наслаждение сделало меня абсолютно бесстрашной. Да даже если бы дом горел ярким пламенем, я бы и тогда не испытывала ни малейшей тревоги! Да, правду говорят, что бывают мгновения, когда женщины становятся на диво отважными! Нет, я не припомню, чтобы когда-нибудь еще в своей жизни я была столь игривой, столь шаловливой, озорной, свободной, изобретательной и требовательной по части любовных утех, как в тот раз! Потребовался такой знаток, такой мастер своего дела, как брат Алексис, чтобы пробудить мою истинную чувственность и заставить одновременно и дарить и получать наслаждение. Я была словно одержимая! Да, можете мне поверить, в меня тогда какой-то бес вселился! Я скрестила ноги у него под коленями и столь сильно стиснула его бедра руками, что меня, наверное, скорее можно было разрезать на куски, чем заставить выпустить добычу! Ему и только ему принадлежит слава человека, сумевшего покорить меня! Вы можете удивляться сколь угодно, но скажу без всякого преувеличения: сей скромный служитель трижды, не переводя дыхания, доставил мне удовольствие вкушать радости райских садов Магомета [31] . Пусть вам сей подвиг и покажется почти невероятным, узнайте же, гордецы-миряне, что вам следует умерить свою спесь и смирить гордыню перед смиренными священнослужителями, а также признать перед лицом подобных проявлений мужской силы свою несостоятельность и неспособность тягаться в данном вопросе с носителями клобуков и ряс.

31

Райские сады Магомета — в мусульманской мифологии в раю праведникам даются в супруги «скромноокие девственницы» гурии.

После такого испытания брат Алексис проникся ко мне большим уважением за проявленные мной таланты и предрек мне блестящее будущее.

— Я мог бы легко найти вам человека, к коему вы могли бы поступить на содержание, — сказал он, — но подобное положение не слишком привлекательно, ибо не дает ни солидного дохода, ни уверенности в завтрашнем дне, ибо богачи столь ветрены, столь непостоянны! Нет, в положении содержанки мало привлекательного, поверьте, уж я-то знаю! А у вас такое личико, такая фигурка и такие ножки, что вам не должно прозябать в безвестности! Итак, по здравому разумению, если взвесить все как следует, напрашивается сам собой единственный вывод: Опера — вот ваш истинный удел! Ручаюсь, вы там будете иметь бешеный успех! Я сам возьмусь за дело, чтобы вас туда поскорее пристроить. Вопрос состоит лишь в том, к чему вы больше испытываете склонность и по какой части у вас больше данных: по части пения или танца.

— Мне кажется, — робко вставила я, — что я больше преуспею в танце.

— Мне тоже так кажется, — промолвил он, откидывая юбку и обнажая мне ногу выше колена, — вот ножка, самой Фортуной предназначенная для подобных упражнений, и, клянусь честью, на нее будет направлено множество лорнетов из партера, амфитеатра и лож!

Как я и предвидела, знакомство с братом Алексисом оказалось очень ценным. Он не ограничился неопределенными обещаниями, а тотчас же написал мне рекомендательное письмо к господину де Гр., бывшему, как говорится, арендатором прелестей девиц из Оперы. Наутро мадам Тома дала мне напрокат платье поприличнее из числа имевшихся у нее в запасе, я приоделась как сумела, нащипала щеки, чтобы не казаться уж очень бледной после вчерашнего разгула и около полудня отправилась со своим драгоценным посланием к сему могущественному человеку.

Я увидела перед собой высокого сухопарого мужчину, какого-то выцветшего, увядшего, словно побитого молью, флегматичного и столь холодного, столь с виду недоступного и высокомерного, что у меня душа ушла в пятки. Он был в домашнем халате с разлетающимися полами и… без штанов. В комнате ощущался легкий сквознячок, и шалун-ветерок, именуемый Зефиром, поигрывая подолом его рубашки, время от времени приоткрывал тощие, синеватые ляжки и бедра, между коими печально болтались жалкие остатки его мужественности. Но сей господин даже не сделал попытки запахнуть полы халата, видимо, не счел это нужным. Он пригласил меня в комнату и углубился в чтение рекомендательного письма.

По мере того как он читал послание брата Алексиса, он все чаще и чаще окидывал меня все более и более оживлявшимся взором. Под конец я обнаружила, что морщины на его высокомерном лице почти разгладились, из чего я сделала заключение, что дела мои совсем не так уж плохи, как мне показалось поначалу, и я нисколько не ошиблась. Да, то было доброе предзнаменование!

Господин де Гр. усадил меня подле себя и сказал, что такая красивая и столь великолепно сложенная особа, как я, не нуждается ни в чьих рекомендациях и что я была бы принята в Оперу, явись я туда самостоятельно, но он почтет за честь и великую радость составить мне протекцию и оказать тем самым большую услугу публике, подарив ей такую блестящую молодую особу. В то время как господин де Гр. декламировал мне все эти комплименты, он тщательно исследовал все мои прелести, причем предавался этому процессу с такой серьезностью, словно составлял подробнейшую опись. Демон разврата постепенно пробуждал этого старого распутника от спячки, и в конце концов он распалился настолько, что взял и сунул мне в руки свои отвратительные реликвии, более походившие на мощи, чем на часть тела живого человека. Вот тут-то мне и пришлось вспомнить все познания, почерпнутые мной в заведении мадам Флоранс, чтобы заставить ожить и восстать эту бесформенную массу и вывести из состояния крайней подавленности, в каком она пребывала, очевидно, уже давно, ибо сначала сей орган оставался совершенно бесчувственным к моим действиям. Я уже начала было отчаиваться, но мне пришла в голову игривая мысль — в качестве последнего средства пощекотать ему промежности и зад. О, чудо! Заснувшее, казалось, вечным сном орудие вдруг вышло из летаргического сна и предстало передо мной в совершенно новом облике. Я воспользовалась счастливым мигом удачи и, чтобы достойно увенчать мои труды, принялась столь уверенно и быстро действовать обеими руками, что чудовище, находившееся во власти давно забытых дивных ощущений, совершенно покоренное, извергло мощный поток слез радости и благодарности.