Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы
Шрифт:
Природа обычно восполняет недостаток ума у того, кого она обделила сим необходимейшим качеством, то есть у глупцов, тем, что в избытке одаривает их самомнением и самолюбием, превосходящими все границы разумного, и чем эти дураки смешнее, глупее и уродливее, тем более они почитают себя светочами разума и писаными красавцами. Такова была и маленькая слабость моего барона: он ни на секунду не усомнился в том, что меня его красота и ум сразили точно так же, как и мои прелести сразили его. Я со своей стороны всячески старалась поддерживать в нем это приятное заблуждение, пуская в ход маленькие хитрости и оказывая ему во время ужина знаки внимания. Когда же он стал откланиваться, я, глядя ему прямо в глаза своими невинными глазками, в коих, как мог бы поклясться каждый, кто в них бы заглянул, светилась великая любовь, сказала, что жду его на следующий день между десятью и одиннадцатью часами утра, чтобы выпить чашку шоколада. (Именно в то утро я хотела подвергнуть испытанию его щедрость.) Он был столь пунктуален, что явился, когда я еще нежилась в постели. Слуга доложил мне о приходе гостя, и я торопливо
— Ах, господин барон, как это мило заставать людей врасплох! Но, Бог мой, который же час? Нет, нет, господин барон, не может быть, что уже одиннадцать! Ваши часы спешат! Всенепременно! И в самом деле, уже так поздно? Господи помилуй! Что же это со мной случилось? Как я, наверное, ужасно выгляжу! Признайте же, барон, что вы находите меня отвратительной, гадкой… Ах, я так раздосадована, что вы застали меня в таком виде… А знаете ли вы, что я ночью не то что не спала, а даже глаз не сомкнула? На то были особые причины, и вам бы следовало о них догадаться… Ах, какая же у меня мигрень, просто голова раскалывается! Но как бы там ни было, я надеюсь, что удовольствие видеть вас избавит меня от сего недуга. Лизетта, поторопись и скажи, чтобы нам принесли шоколад, да помните, что я люблю погуще и послаще.
Лизетта повиновалась беспрекословно, и через минуту шоколад был подан. В то время, когда мы ублажали наше обоняние и наш изысканный вкус сим приятным пенистым напитком, мне доложили, что меня хочет видеть мой ювелир.
— Как? Что? — воскликнула я с деланным возмущением. — Этот надоеда опять явился мне докучать? Но я ведь велела говорить всем, что меня нет дома ни для кого! Ах, право, престранные люди эти слуги! Можно их просить о чем угодно, можно отдавать им какие угодно распоряжения, они ничего не слышат, ничего не помнят и сделают все по-своему, разумеется, во вред хозяину. Нет, я положительно вне себя от гнева! Но, господин барон, раз уж он пришел, то, с вашего позволения, я приму его и выслушаю. Пусть войдет, так уж и быть. Доброе утро, господин де Лафрене, но позвольте узнать, что привело вас в мое скромное убежище в столь ранний час? Ну, как обстоят у вас дела? Как идет торговля? Готова поклясться, у вас припасено что-то новенькое, что вы желаете мне показать!
— Мадам, — учтиво поклонившись и обращаясь ко мне так, как обычно обращались к актрисам Оперы вне зависимости от их семейного положения (во избежание экивоков) все посвященные, заговорил ювелир, — именно данное обстоятельство и заставило меня взять на себя смелость нарушить ваш покой в столь ранний час Находясь по делам поблизости от вашего дома, я решил, что вы не рассердитесь на меня, если я явлюсь незваным для того, чтобы показать вам одну прелюбопытную вещицу. Речь идет о крестике, что заказала мне одна очень набожная особа, супруга ростовщика с Вандомской площади. Могу сказать без хвастовства, что уже давно в Париже не делали столь изящных вещиц!
— В самом деле, господин де Лафрене, вы так любезны! Да, вы очень галантны, вы не забываете своих верных друзей. Я так вам признательна за сей знак внимания с вашей стороны. Ну что же, давайте посмотрим, коли уж вы так предупредительны… Ах, нет, господин барон, вы только посмотрите! Какая прелесть! Какая красота! Какая тонкая работа! Нет, вы оцените изящество оправы! А камни, камни каковы! Они великолепны, изумительны! А огранка сколь превосходна! Как они играют! Каким дивным огнем они горят! Вы не находите, что это истинное произведение искусства?! Какая досада, что это чудо достанется какой-то дерзкой ростовщице! Нет, правда, нынче эти нахалки носят все самое лучшее! Поверьте, я просто с ума схожу от мысли о том, что такая вещь предназначена для богатой простушки такого сорта! Это просто ужасно! А сколько же стоит сия красота, господин ювелир?
— Восемь тысяч франков, мадам, и это последняя цена, — низко кланяясь проговорил после непродолжительного молчания (словно он размышлял) Лафрене.
— Ах, если бы я была при деньгах, я бы не позволила вам унести это чудо из моего дома! — вздохнула я.
— Вам известно, мадам, что я всегда к вашим услугам. И стоит вам только слово промолвить…
— Ах, нет, не в моих правилах брать что-либо в кредит…
Барон, как я и предвидела, пришел в неописуемый восторг от столь неожиданно представившейся возможности выказать свое великодушие и угодить мне, он ухватился за крестик, как утопающий хватается за соломинку, тотчас же выложил за него 60 луидоров звонкой монетой и вручил ювелиру расписку на остальную сумму со сроком погашения на следующий день. Сначала я для приличия поломалась и даже сделала вид, что разгневана, короче говоря, повела себя как честная и порядочная и, что самое главное, абсолютно бескорыстная девица, движимая самыми благородными чувствами.
— Ах, дорогой барон, говорю вам по совести, чистосердечно и прямодушно, вы поступаете неразумно! Вы переходите все границы великодушия! Поверьте, так не годится! Говорю вам чистую правду, своим поступком вы не доставили мне никакого удовольствия, более того, вы меня огорчили! Да, я признаю, что не возбраняется принимать пустячные безделушки от персоны, к коей питаешь уважение и приязнь… Но это… нет, это уж слишком! Я не смогу решиться принять от вас такой дар…
Пока я произносила сии речи, мой простофиля взял да и надел мне крестик на шею. Тогда я удалилась в свою комнату якобы для того, чтобы посмотреть,
идет ли мне украшение. Барон, хоть и простак простаком, а своего не упустил и тотчас же последовал за мной. Я не стала долее мучить беднягу и заставлять его изнывать от желания, а немедленно выказала ему мою признательность (ровно на восемь тысяч франков). Однако же я проявила при этом столь неподдельную нежность и страсть, что сей балбес счел, что осыпала я его милостями не за щедрый подарок, а за его высокие как внешние, так и внутренние достоинства. Короче говоря, барон уверовал, что я влюблена в него по уши. Разумеется, выводить его из сего приятного заблуждения я не собиралась…Господин де Гр., коего я накануне предупредила о том, что имею намерение подвергнуть кошелек знатного немца небольшому кровопусканию, присоединился к нам после полудня и получил в благодарность за оказанное содействие в таком тонком деле роскошную золоченую шкатулку, как я смею предположить, далеко не пустую. Так как в Опере в тот день спектакля не давали, мы славно пообедали вместе; каждый из нас имел все основания полагать, что заключил очень выгодную сделку, а потому мы были очень веселы, и это веселье служило превосходной приправой к яствам нашего пира. Барон пребывал в особенно хорошем расположении духа, он терзал наш слух грубыми немецкими шуточками, свое же горло он столь усиленно и часто услаждал нашим добрым французским вином, что в конце концов утратил ту жалкую каплю здравого смысла, коей обладал. Он пришел в такое состояние, что слугам пришлось его, ничего не соображающего, мертвецки пьяного, нести на руках в карету, чтобы отправить в гостиницу.
После столь удачного испытания баронской щедрости я сочла, что вытяну из немца гораздо больше, если продолжу разыгрывать перед ним роль влюбленной девицы и не стану устанавливать определенную сумму содержания. Надо сказать, что мои успехи превзошли все мои ожидания: не прошло и месяца, как я получила от него кучу колец, браслетов, диадем, серег, брошей, бутоньерок и ожерелий, золотых, прекрасной работы, с великолепными бриллиантами, изумрудами, сапфирами и рубинами, да еще и целый сервиз из чистого золота! И хотя утверждение, что благодеяния, коими нас осыпают, гораздо чаще внушают нам к благодетелям не любовь, а равнодушие, в целом справедливо, еще бы немного, и я бы всерьез влюбилась в господина барона.
Велика, очень велика сила привычки, господа! Привычка заставляет нас примириться и в некотором роде даже сжиться с недостатками тех людей, с которыми мы постоянно видимся, общаемся и вообще имеем дело. Так вот, сколь ни был груб, глуп, туп и неприятен мой гамбуржец, я уже начала было находить его менее противным, чем он показался мне вначале, когда одна допущенная им ужасающая бестактность внушила мне непреодолимое отвращение к нему. Как я уже говорила, у него была привычка напиваться до неприличия, до потери сознания; и, к несчастью, именно в таком состоянии его более всего одолевали плотские желания. И вот однажды вечером, после того, как он просидел весь день за столом в весьма дурной компании, он заявился ко мне, когда я уже собиралась лечь спать. Этот обжора и выпивоха, не чуявший под собой ног от всего съеденного и выпитого, а также и от сжигавшего его огня похоти, был столь неловок, что, войдя, зацепился носком сапога за порог и, потеряв равновесие, грохнулся на выложенный мраморными плитками пол. Остается, право, удивляться, как он вообще остался жив! Прибежали слуги, подняли и усадили несчастного пьяницу; он был почти недвижим, лицо все в крови. Если бы у меня было в запасе побольше времени, я бы непременно упала в обморок от сего зрелища, но моему золотому тельцу требовалась немедленная помощь, и я, опасаясь, как бы он в самом деле не умер, бросилась опрометью, словно на крыльях полетела, в свою туалетную комнатку, откуда и вернулась через минуту со всякими флаконами и склянками. Так как я полагала, что раны его гораздо более серьезны, чем было на самом деле, я сочла своим долгом не только вымыть его физиономию, но и влить ему в глотку ложку укрепляющего средства, но едва этот мерзавец ощутил у себя на губах целебный отвар, он тотчас же громко икнул раз-другой и отрыгнул прямо мне в лицо почти все содержимое желудка, а съел он за обедом, должна вам доложить, немало!
Нет, напрасно я стала бы пытаться описать эту отвратительную сцену… Достаточно, пожалуй, только сказать, что меня саму буквально вывернуло наизнанку, я сменила всю одежду и вылила на себя чуть ли не на четыре луидора духов и ароматизированной воды, чтобы отбить ужасный запах.
Я, признаюсь, была вне себя от бешенства и мало того, что приказала немедленно вышвырнуть барона вон, но и повелела его слугам передать ему, когда он придет в себя, что я отныне и впредь запрещаю ему переступать порог моего дома. На следующий день, когда мой красавец проспался, опомнился и узнал обо всех обстоятельствах, сопровождавших его ночные похождения, он впал в самую черную меланхолию и едва совершенно не отчаялся. Он писал мне письмо за письмом и написал их великое множество, но я наотрез отказывалась их принимать. Наконец он понял, что его последняя надежда — искать помощи у господина де Гр. Правда, подобный шаг был равносилен тому, чтобы добровольно полезть прямо в пасть лисе. Хитрый старый сводник постарался извлечь из горя барона наибольшую выгоду для себя и не только не стал успокаивать его и говорить, что все его тревоги — пустые выдумки, нет, напротив, он преувеличил вину барона и сделал в глазах бедняги оплошность непростительным преступлением. Несчастный немец впал в такое отчаяние, что только заливался горькими слезами, стонал, рвал на себе свои рыжие патлы и проклинал свою неловкость. Он совершил столько безумств, что господин де Гр., в конце концов убоявшись, как бы барон не решил свести счеты с жизнью и не повесился бы, из-за чего мы понесли бы большие убытки, счел необходимым сменить тон и запел так: