Феномен Солженицына
Шрифт:
(Владислав Ходасевич. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М. 1966. Стр. 362)
В учебниках истории, по которым мы учились, говорилось, что Ленин открыл Советы, открыл советскую власть как высшую форму демократии, неизмеримо более истинную, нежели буржуазный парламентаризм.
И вот, в эту сказку – на какой-то момент – поверили даже такие люди, как Блок и Ходасевич.
Их тошнило от буржуазной пошлости, от ненавистных им форм западного парламентаризма («Пусть крепостное право, пусть Советы…») – вот и получили советскую власть и крепостное право сталинского ГУЛАГа.
У Солженицына, который, в отличие от них,
И даже со Сталиным:…
В советской показной и лживой государственной системе присутствуют, однако, и верные, если честно их исполнять, элементы. Таков – Совет Национальностей, палата, где должен быть услышан, не потерян голос и самой наималейшей народности. И вместе с тем справедлива нынешняя иерархия: «союзных республик» – автономных республик – автономных областей – и национальных округов. Численный вес народа не должен быть в пренебрежении, отказываться от этой пропорциональности – путь к хаосу; так может прозябать ООН, но не жизнеспособное государство.
(А. Солженицын. Как нам обустроить Россию)
На эту тему можно было бы порассуждать и подробнее. Но я обратился к солженицынскому плану государственного устройства новой России не для того, чтобы обсуждать его, анализировать, оспаривать или разоблачать..
Меня этот солженицынский текст интересует как некийпсихологический феномен.
Не могу забыть его выступление по телевизору, в котором он выразил свое отношение к тому, что этот его план руководством страны не был принят во внимание.
Разводя руками, он воскликнул:
– Сорок миллионов! Сорок миллионов тираж! И – ничего!.. Всё заболтал Горбачев!
Не обида звучала в этом его возгласе. И не возмущение, не раздражение, не гнев, а – искреннее и даже какое-то наивное недоумение.
Как могло такое случиться? Ведь всё же был расписано – подробно, по пунктам и параграфам. Цели ясны, задачи определены. Только одно оставалось теперь – принять этот его план к исполнению и начать действовать.
– И – ничего! Всё заболтал Горбачев! *
В апреле 1984 года Александр Исаевич написал, – и тогда же и напечатал (в парижском «Вестнике РХД», № 42, 1984) большую статью о Пушкине. Она называлась «…Колеблет твой треножник».
По причинам, о которых я уже упоминал, отдельные номера этого журнала тогда до меня доходили. Дошел и этот.
Прочитав эту солженицынскую статью, я изумился.
Изумила меня не концепция её – никакой другой концепции от Солженицына в то время я уже не ждал. Не ждал я от него тут и каких-то особенных литературоведческих откровений. Но, приступая к чтению статьи, все-таки предвкушал, что наверняка окажется в ней что-нибудь для меня интересное. Не может ведь быть, чтобы у такого человека, как Солженицын, если уж он вдруг решил обратиться к Пушкину, не нашлось в запасе каких-то своих, небанальных соображений – или хоть впечатлений или наблюдений – о том, кого «как первую любовь, России сердце не забудет».
Увы, ничего такого я в этой статье не обнаружил.
Зато уж идеологию свою в ней Александр Исаевич, как было сказано в одном рассказе Зощенко, развернул в полном объеме:…
Пушкин пропитан русской народной образностью; в общей сродности с народной основой и его христианская вера. Она выражается в форме народного благочестия, котороеон естественно перенимает из народной
стихии: «Пречистая и наш божественный Спаситель». Тут и нянино венчанье – «Так, видно, Бог велел», и предсмертный земной поклон Пугачева кремлевским соборам, и весь колорит «Бориса Годунова», и православный подвижник Пимен, и прямая защита православия в письме к Чаадаеву. С сочувствием и пониманием комментирует наш поэт и «Словарь святых», не боясь вольтерьянского хохотка. Не сочтешь поэтической игрой переложение двух молитв. Не сочтешь и простым разговорным оборотом:Веленью Божьему, о Муза, будь послушна.
Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примиренным мирочувствием:
Туда б, в заоблачную келью, В соседство Бога скрыться мне…
Пушкин принимает действительность именно такою, как её создал Бог. У него нет «онтологического пессимизма, онтологической хулы на мир…», но хвала ему; и «русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась, на последней своей глубине, верной Пушкину» (о. А. Шмеман)… Вот этим оздоровляющим жизнечувствием Пушкин и превозвысил надолго вперед и русскую литературу уже двух веков, и сегодняшнюю смятенную, издерганную западную.(«Вестник РХД», № 42, 1984. Стр. 149–151).
В этом одном абзаце – вся квинтэссенция идеологии, которую «под флагом Пушкина» всучивает нам Александр Исаевич. Тут и православие, и народность, и традиционная гримаса в сторону «смятенного, задерганного» Запада.
С помощью такой мозаики, составленной из надерганных отовсюду и тенденциозно истолкованных цитат, можно легко подогнать Пушкина под ЛЮБУЮ идеологическую схему. Втом числе и полярно противоположную солженицынской.
Например, вот так:
Творчество Пушкина пронизано духом европейского свободомыслия, вольтерьянского атеизма. Тут и глумление над христианскими святынями, прямая насмешка над верой вто, что Иисус Христос был сыном Божиим:
Всевышний Бог, как водится, потом
Признал своим еврейской девы сына…
И нередкое упоминание имени Божьего всуе, даже в откровенно ироническом контексте:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
Пушкин не приемлет действительность такой, какой её создал Бог, нередко даже ропщет на Бога:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал…
Жизнь, «не напрасно» данная нам Богом, представляется ему убогой мышиной возней, лишенной высшего смысла:
Жизни мышья беготня…
Ну, и так далее, в том же духе. Длить этот перечень «аргументов» можно до бесконечности.
Еще легче набрать по такому же принципу цитат из Пушкина, доказывающих, что он был пламенный борец с самодержавием, сочинял революционные прокламации в стихах, прямо призывал к революционному террору («Кинжал»).
Именно этим, как мы знаем, на протяжении многих лет занималась официальная советская пушкинистика. Но, ей-Богу, даже она делала это не так грубо и примитивно, как это делает Солженицын.
У него в дело идет любая пушкинская строка, любое слово, независимо от того, когда, зачем и почему оно было сказано, – лишь бы только можно было поставить его на службу «единственно верного учения».
Вот, например, как восторженно комментирует он лицейское стихотворение Пушкина «Неверие»:…
18-летний юноша так разветвленно описывает отроги неверия, этих мук, когда
Ум ищет Божества, а сердце не находит…
Во храм Всевышнего с толпой он молча входит,Там умножает лишь тоску души своей,