Фэнтези-2005. Выпуск 2

Когда Бат начал собирать вещи, птенцы серохвостки отчаянно запищали, как видно, от голода.

Смутно вспомнилось Бату, что перед тем, как забраться в солому, сердобольная Еля пыталась накормить несчастных сухой олениной из Батовых запасов. Но сиротки, конечно, съесть ее не сумели. Им бы чего помягче, посвежей. Еля даже размачивала оленину в холодной воде, но потом бросила этот напрасный труд.

Что ж, два птенца к утру окочурились.

Они лежали на краю гнезда, свесив дряблые шеи с пупырчатыми лысыми головами, — так на верхней кромке балаганной ширмы отдыхают тряпичные куклы, из которых артист вынул всемогущие свои пятерни.

Двое их братьев, все еще живые, не обращали на морщинистые трупики своего птичьего внимания. Напирая на них грудью, они тянулись к Бату и выпрашивали, умоляли.

Тут на Бата нахлынула какая-то невероятная, неохотничья совсем жалость. Словно бы весь страх и весь трепет вчерашней ночи в эту жалость утекли.

Он присел над гнездом, аккуратно вынул оттуда мертвеньких и, уложив на камень почище, разделал тела Чамбалой на множество мелких кусков. И тотчас бережно скормил шматки нежного розового мясца сиротам.

Птенцы жадно, отрывисто глотали, нисколько не смущаясь происхождением завтрака, или скорее об этом происхождении не подозревая. А когда наелись, сразу уснули.

Доброе дело было сделано, и Бат уже собрался уходить.

Но снова передумал.

Он уложил гнездо вместе со спящими птенцами в свою переметную суму — в тот карман, где без мошны с зерном и бутылки с целебным маслом стало свободно.

Конечно, символичней было бы взять птиц за пазуху. И ка-кой-нибудь сентиментальный барчук в шелковых подштанниках и рубахе с кружевными рюшами так и сделал бы. Но Бат знал: когда дурачки выйдут из сытого обморока и начнут с перепугу в валкой темноте возиться, их молодые, но уже достаточно твердые клювы непременно порвут ему грудь до самой кости.

В пяти шагах от пещеры, на небольшом пятачке, отгороженном от бездны зубьями белых валунов, девственный ночной снег был примят и изрядно затоптан, будто утолока там случилась — не то между людьми, не то между людьми и зверьем.

Затаив дыхание, Бат присел на краю поляны и прищурился.

«Так-так-так… Кто тут у нас порезвился? Ага. Нога детская. В сапожке. Да это же Еля! А это чьи растопырены пальцы? Раш-Раша, точно его. А это чьи следы? Батюшки, неужто барс! Да крупный какой! Откуда взялся? И что он тут только делает? Все верно, барс, отпечаток ясный, не хуже вчерашних. Тот же барс, тот же самый! А тут он что, на спине валялся? Блох гонял? — Бат осторожно поднял клок нежной голубоватой шерсти. — А тут? Господа хорошие, а куда Раш-Раш-то подевался? А Еля куда?»

На последнюю головоломку Бат немало потратил времени.

Хотя ее решение вырисовывалось еще на той поляне, ведь все следы на него недвусмысленно указывали. Собственно, время ушло именно на то, чтобы это решение признать, принять его.

«Это что же получается? Что Раш-Раш и был этим барсом? И рана его, может, той раной была, что товарищи мои ему подарили? И что Еля на нем разъезжает, как на коне? А след такой тяжелый у барса делается оттого, что Елю он на себе везет? А чего разъезжает-то? Хозяйка она ему, что ли? Или просто подружка? Да… Дела-дела…»

Спускаясь вниз по снежной целине склона, Бат обкатывал в уме свои следопытные выводы. Но как он ими ни крутил, оставались они теми же.

«А ведь мог бы и сразу догадаться, что Раш-Раш этот — не человек. Уж больно глупенький».

Вот уже показалась Птичья долина, что служила словно бы приглашением в другую, дальнюю, с шелковым именем «Шафранная», где дворец, зверинец, баня и мягкие перины.

При виде розовой дымки над Шафранной долиной встала у Бата перед глазами молодая княжна — такая же плавная, дымчато-розовая.

Небось взглянет на него так капризно и, задумчиво прижав палец к виску, молвит с жеманным трагизмом, на столичный манер: «Как же это, любезный Бат, выходит, снова с барсом ничего не получилось? А ведь я так на вас рассчитывала, так рассчитывала…»

Может, от щедрот душевных велит отсчитать ему пять тертых монет — за участие в охоте. А может, и не велит…

Но неохотно думалось Бату Иогале о княжне и ее деньгах. В конце концов, Еля и Раш-Раш стоили всей казны Ее Светлости. И императорской тоже.

«Видать, далеко уже ушли, может, что и к самому водопаду», — с нежностью подумал Бат Иогала.

Русоволосая девочка и дюжий голубой кот следили за удаляющейся фигурой с вершины горы Поцелуйной и на свой манер озорно переглядывались. Время от времени Раш-Раш оборачивался, изгибал шею, струной вытягивал пушистый хвост и, выпростав шершавый язык, тщательно вылизывал свой правый бок, покрытый гладкой, с серым отливом шерстью. А Еля лепила снежки, швыряла их вниз.

И были они красивее снега, легче пуха, серебристей серебра.

Роман Афанасьев ЗНАК ЧУДОВИЩА

1

Когда лес раздался в стороны, открывая вырубку и первые деревенские дворы, Сигмон с облегчением вздохнул. Он уже предвкушал, как завалится на печь и зароется с головой в подушку. Готов был даже довольствоваться охапкой соломы — лишь бы сверху не капал дождь и от земли не тянуло холодом.

Под неумолчный гомон деревенской живности и восторженные крики детворы курьер поехал по широкой улице, тянувшейся через всю деревню. Она вывела его на деревенскую площадь с колодцем. У сруба стояли трое крепких бородатых мужиков и откровенно разглядывали гостя. Пялились во все глаза, если говорить без обиняков. Сигмон направил коня к ним, полагая, что почетного караула с фанфарами ждать не стоит.

Навстречу шагнул кряжистый мужик лет сорока. Был он невысок, не так широк в плечах, как остальные, но зато упитан и одет лучше земляков. Да и вид имел солидный: подбородок чисто выбрит по городской моде, а шикарные сивые усы завиваются кольцами едва ли не до ушей.

— Здрав будь, господин военный, — сказал усач. — Я староста деревни, звать Потгон. По делу к нам в Холмовицы или проездом?

— Проездом, — отозвался Сигмон и спрыгнул в бурую пыль. — Найдется где переночевать?

— Отчего ж не найтись, — сказал староста, щурясь на мундир гостя. — А кто вы сами будете, куда следуете?

— Сигмон Лa Тойя, курьер второго пехотного вентского полка, следую в Пасам с поручением, — отчеканил Сигмон, не упустив случая подчеркнуть, что находится на службе.

Староста моргнул и почесал нос. Мужики за его спиной зашептались: служивым людям было предписано оказывать всяческое содействие, о том помнили все.

— Мне бы переночевать и дорогу узнать, — добавил Сигмон, понимая, что деревенские опасаются за своих коней. Гонец на службе вправе потребовать любого, какого захочет.