Феодальное общество

Нет сомнения, что традиционной для того времени была идея единства: недавняя и несколько искусственная, когда речь шла об империи Каролингов; многовековая и поддержанная реальной общностью цивилизации, когда речь шла о древнем regnum Francorum. Как бы ни различались языком, обычаями и нравами нижние слои населения, управляла ими одна и та же аристократия и одно и то же духовенство, благодаря чему и могло существовать огромное государство Каролингов, раскинувшееся от Эльбы до океана. Знатные семейства роднились между собой и после 888 года снабжали правителями королевства и герцогства, возникшие в результате раздела империи; национальная принадлежность этих правителей была условной. Франки претендовали на корону Италии; баварец получил корону Бургундии, саксонец но происхождению - имеется в виду Эд - корону Франции (Западно-Франкского королевства). Во всех перемещениях крупных магнатов, подчинявшихся то политике королей, распределявших блага и почести, то своим собственным амбициям, им сопутствовала большая свита, так что в этом, я бы сказал, «надпровинциальном» образе жизни принимали участие и вассалы. Раздел империи в 840-843 годах воспринимался современниками как гражданская война.

Но это единство таило в себе память о более древних объединениях. Стоило Европе разделиться, как они тут же возникли вновь, укрепившись на взаимной вражде и ненависти. Нейстрийцы, гордясь «самой благородной областью в мире», обвиняли аквитанцев в коварстве, а бургундцев в трусости; аквитанцы честили франков за разврат; мозельцы - швабов за мошенничество; саксонцы, восхваляя собственную отвагу, рисуют в черных красках малодушие тюрингцев, грабежи алеманнов и скупость баварцев. Антологию подобных характеристик нетрудно пополнить множеством других, взятых из произведений писателей на протяжении от IX и до XI вв. (375). Мы уже выяснили причины, из-за которых в Германии так укоренились подобные оппозиции. Они не служили пользе монархического государства, они угрожали его единству. Патриотизм монаха-хрониста Видукинда в царствование Оттона I не вызывает никаких сомнении, он горяч и страстен. Но это патриотизм саксонский, а не германский. Каким же образом осуществился переход к национальному сознанию, которого требовали новые политические условия?

Никто бы не смог явственно представить себе безымянную родину. Подтверждение тому трудности, какие на протяжении достаточно долгого времени испытывали жители двух государств, возникших в результате раздела regnum Francorum. Оба они были Фракциями. А эпитеты Западная и Восточная, благодаря которым их различали, для национального самосознания были небольшой поддержкой. Что же касается эпитетов: Галльская и Германская, которые довольно рано стали употреблять некоторые писатели, стремясь вернуть к жизни древние племена, они что-то говорили только людям образованным. К тому же эти названия плохо сочетались с возникшими границами. Вспоминая, что Цезарь сделал границей Галлии Рейн, немецкие хронисты охотно называли Галлией свои собственные провинции на левом берегу. Иной раз бессознательно подчеркивая, что раздел был искусственным, те же самые немецкие хронисты называли жителей по имени государя, из-за которого этот раздел произошел: западные франки были для них людьми Карла Лысого (Kerlinger, Carlenses), а лотарингцы и до сих пор остались подданными не слишком значительного короля Лотаря II. В немецкой литературе достаточно долго будут использоваться именно эти обозначения, может быть, потому что германцам не хотелось отдать западным франкам монополию на название просто франки или французы: в «Песне о Роланде» существуют как равноправные оба названия, на которые оба государства-преемника имели право.

Но каждый знает, что в конце концов территория, где пользовались этим названием, была ограничена. Однако еще во времена «Песни о Роланде» хронист из Лотарингии Сигиберт де Жемблу считал, что употребляется оно повсеместно (376). Как же это произошло? Загадка происхождения нашего национального имени еще недостаточно изучена. Похоже, что привычка называть так жителей именно этой части бывшей империи укоренилась во времена, когда в Восточной Франции (Восточно-Франкском королевстве) правили саксонцы, а в Западной Франции (Западно-Франкском королевстве) на престол вернулась франкская династия, настоящие потомки Каролингов. Это название присутствовало даже в королевском титуле. В противоположность своим соперникам, которые в своих указах именовали себя просто королями, отсутствием эпитетов подчеркивая достоинство наследников Карла Великого, Карл Простоватый, покорив Лотарингию, воскресил старинный титул «король франков». Его преемники царствовали уже только во Франции и не принадлежали к роду Каролингов, но продолжали пользоваться этим титулом. Прибавим, что в Германии при наличии многих этнических групп франки были одной из них, обычно франками называли жителей прирейнских диоцезов и долины Мэн, то есть области, которую мы называем теперь Франконией, и саксонец, например, ни за что не согласился бы называться франком. По другую сторону границы это название, напротив, соответствовало если не всем жителям, то по крайней мере, тем, которые обитали между Маасом и Луарой, чьи обычаи и институты оставались глубоко франкскими. И еще одно замечание: Западной Франции без труда уступили это название еще и потому, что Восточная стремилась к совершенно иному.

Между «людьми Карла» и жителями Восточного королевства со временем обозначился разительный контраст: разница в языке (мы не имеем в виду диалектальных особенностей, характерных для каждой группы), с одной стороны, «романские» франки, с другой, «тионские». Последнее определение выглядело так в средние века, со временем из него появилось слово «дойч», и клирики, говорящие на латыни, хранящей множество реминисценций из классической, считали вопреки всякой этимологии, что означает оно «тевтонские». Однако происхождение этого слова иное. Theotisca lingua, о котором говорят миссионеры эпохи Каролингов, означает не что иное, как «язык народа» (thiuda), в противоположность церковной латыни, и может быть, еще и «язык язычников». Определение было скорее книжным, чем разговорным, и не воспринималось общественным сознанием как имеющее глубокие корни - это была всего-навсего этикетка, созданная, чтобы определять манеру говорить, но скоро оно стало синонимом «германского» языка, превратившись в этническое определение. В царствование Людовика Святого в прологе одной из самых древних поэм, написанных на германском языке, говорится о «народе, говорящем по-тионски». Дальше уже было легко относить его и к стране, и к политической формации. В разговорной речи, очевидно, на это решились раньше, чем в письменной; писатели не спешили включать в свои труды столь непривычное для историографии слово. Но уже с 920 года в зальцбургских анналах появляется «королевство тионов (или тевтонов)» (377).

Вполне может быть, что неожиданное перенесение смысла не удивит людей, преданных фактам языка, они увидят в этом перемещении ранний всплеск национального самосознания. Надо сказать, что обращение политиков за помощью к лингвистике изобретено не нашим временем. В X веке ломбардский епископ, оскорбленный претензиями византийцев на Апулию - исторически вполне обоснованными - писал: «Эти земли принадлежат королевству Италия, и подтверждением тому язык ее жителей» (378). Не только употребление одинаковых средств выражения сближает людей, но и сходство традиций мышления. Для людей малообразованных различие языков является ощутимым противопоставлением и источником антагонизма. Швабский монах IX века записывает, что «латинцы» смеются над германскими словами; из-за насмешек над германскими формулами почтения и возникла кровавая драка между спутниками Карла Простоватого и Генриха I, положив конец встрече государей (379). В Западной Франции до сих пор еще не объясненная эволюция галло-романского языка привела к образованию двух разных речевых манер, в результате чего «про-

вансальцы» или «люди языка "ок"», не обладая никаким политическим единством, на протяжении не одного века ощущали себя единой, отдельно стоящей группой. Точно так же во время второго крестового похода лотарингские рыцари, подданные императора, сближали себя с французами, поскольку говорили на одном языке (380). Совмещать язык с национальностью нелепость. Но нельзя отрицать роль языка в формировании национального сознания.

О том, что и Франция, и Германия уже к 1100 году достаточно сформированы в плане национальности, свидетельствуют тексты. Готфрид Бульонский, крупный сеньор из Лотарингии, говорил, к счастью для себя, на двух языках и усмирял во время первого крестового похода традиционную, как уже говорили и тогда, вражду между французскими рыцарями и тионскими (381). «Милая Франция» из «Песни о Роланде» еще помнится всем, Франция с неопределенными границами, которой охотно считают гигантскую империю легендарного Карла Великого, но чьим сердцем уже неоспоримо стало королевство Капетин-гов. Память о Каролингах золотила само название «Франция», принадлежность к нему погружала в легенду, поощряя национальную гордость людей, жаждущих завоеваний и с особой остротой чувствующих себя способными к ним.

Германцы гордились, в первую очередь, тем, что были подданными империи. Преданность монарху также питала национальные чувства. Знаменательно, что ни монархических, ни патриотических чувств нет в эпических поэмах, созданных в окружении крупных баронов, например в Лотарингском цикле. Но не будем думать, что монархические и патриотические чувства были неразделимы. Страстный патриот, монах Гвиберт, который во времена Людовика IV дал своему рассказу о первом крестовом походе знаменитое название Gesta Dei per Francos («Деяния Бога через франков»), весьма прохладно относился к Кане-тингам. Чувство национальности несло целый комплекс представлений: общий язык, общие традиции, более или менее одинаковые представления о прошлом, ощущение общей для всех судьбы, которую произвольно определяли произвольно возникающие политики, но при этом в целом она соответствовала общим н давним чаяниям.

Породил эти представления не патриотизм. Для второго периода феодальной эпохи характерна тенденция к образованию больших человеческих коллективов и более отчетливому осознанию того, что само по себе общество имеет некие скрытые тенденции, которые со временем выходят на поверхность, и тем самым формируется новая реальность. В поэме, возникшей немного позже «Роланда», говорится: «Нет лучшего, чем он, француза» в качестве похвалы рыцарю, заслужившего особое уважение (382). В эту эпоху, существо которой мы и пытаемся выявить, в разных землях формировалось не только государство. В это же время формировалась и родина.

Книга третья ФЕОДАЛЬНЫЙ СТРОЙ КАК ТИП СОЦИАЛЬНОГО УСТРОЙСТВА

Глава I. ФЕОДАЛЬНЫЙ СТРОЙ КАК ТИП СОЦИАЛЬНОГО УСТРОЙСТВА

Феодализм: единственное число или множественное?

По мнению Монтескье, установление феодализма в Европе было уникальным явлением, «которое возникло единственный раз в мире и не возникнет больше никогда». Вольтер, не столь искушенный в юридических формулировках, зато обладавший более широким кругозором, возражал: «Феодальный строй вовсе не явление; оно достаточно древняя форма общества, которая с разными формами правления существовала на трех четвертях нашего полушария (383)». Наука наших дней придерживается мнения Вольтера. Египетский феодальный строй, ахейский, китайский, японский - для примера хватит, - подобные сочетания слов стали привычными. Историкам Запада они, правда, внушают некоторую опаску. Поскольку кому как не им знать, сколько самых разных определений этого феномена возникло на его родной почве. Беижамен Герар считает, основой феодального общества землю. Ему возражает Жак Флаш: нет, объединение людей. Экзотические виды феодализма, которыми пестрит теперь всемирная история, какие они? По Герару? По Флашу? Для того чтобы разобраться в этой проблеме, наверное, нужно вернуться к исходной точке. По всей очевидности, такое количество отдаленных друг от друга во времени и пространстве обществ не могли получить одинакового названия, не обладай они сходством, подлинным или мнимым, с нашим феодальным строем; главные характеристики именно нашего феодализма как центра, с которым соотносятся все остальные, и должны быть выявлены прежде всего. Но начать мы должны с устранения тех заведомо неверных употреблений понятия «феодализм», которые не могли не появиться с тех пор, как это понятие стало общеупотребительным.

Мы уже знаем, что крестные, нарекавшие общественное явление этим именем, выбрали его, видя в нем противоположность централизованному государству. Перенести потом это понятие на любое государство, где власть разделена между многими, оказалось легко. Но констатация факта всегда оказывалась еще и оценкой. Господствующая роль государства казалась правилом, все, что нарушало принцип государственности, размещалось за пределами нормы. И как могло не заслужить осуждения общественное устройство, порождающее хаос? Иногда мы встречаем другое его употребление. Так, например, в 1783 году скромный муниципальный чиновник, занимающийся рынком в Валансьене, видит причину вздорожания продуктов в «феодализме крупных сельских помещиков» (384). Сколько обвинителей с тех пор пригвождали к позору феодализм банкиров или промышленников! Для некоторых журналистов это слово со смутным историческим ореолом превратилось либо в синоним грубого управления, либо в обозначение захвата экономическими структурами власти над обществом. Надо сказать, что и в самом деле, соединение богатства - чаще всего земельного - с властью было одной из самых характерных черт феодального общества. Но связано это было не с его «феодальностью», то есть дело было не в феодах, а с тем, что большую роль в нем играли сеньории.