Филимон и Антихрист

Осмотрев и ощупав каждую детальку, поднялся и сказал Вадиму громко, так, чтобы все слышали:

— Приходи ко мне после обеда. У меня идея появилась. Вадим, продолжая припаивать тончайшие нити проводов, возразил:

— Не пойду. Там сидит Зяблик.

Филимонов сжался, словно под градом автоматной очереди, но ответил в шутливом тоне:

— Зяблика мы прогоним. Приходи.

В наступившей чуткой напряжённой тишине негромко, но отчётливо раздался голос Вадима:

— Вот когда прогоните, тогда и приду.

— Ладно! — продолжая в шутливом тоне, но всё больше цепенея, говорил директор. — Ты только приходи. Мне очень нужна твоя помощь.

И, не прощаясь, вышел. Все сидели в деловых позах, но ни Федь, ни Ольга не могли продолжать работу. И только Вадим Краев спокойно паял тонкие, едва поддающиеся движению пальцев проводки.

Из лаборатории Федя Филимонов возвращался в ужасном настроении. Прямота и непосредственность, которые он так ценил в Краеве, ударом молнии обрушились теперь на него и поразили в самое сердце. Он как бы сразу, в одно мгновение потерял друзей — мир, в котором находил поддержку и утешение, черпал силы для борьбы за импульсатор. Всё, что было дорого и близко, что берёг пуще глаза, обратилось глухой стеной, встало на пути, жестоко и непреодолимо. Враждебная настороженность, косые взгляды, двусмысленные ухмылочки — да, да, именно так они встретили его и будут встречать всегда; будут зорко следить за каждым шагом, контролировать, обсуждать — и ничего никогда не простят, не поймут и не захотят понять — не захотят! — вот что важно, вот крест, назначенный ему от судьбы.

Брёл как в тумане; видел разверзшуюся пропасть и не знал, как её преодолеть. С Зябликом и Папом он мог сойтись — для манёвра, выигрыша времени; в конце концов, мог их выставить из института, но как разойдёшься с близким человеком, бросишь друга?

Обладание властью во все времена сужало круг друзей. Не было людей более одиноких, чем цари. Последний русский царь, как известно, поверял тайны души своей охраннику. Власть и ответственность меняют взгляды, рождают новую психологию. С высоты открываются новые дали. И разве Ольга и Вадим Краев могут понять все причинные связи, побуждающие директора института поступать так, а не иначе, все подспудные, тайные и явные обстоятельства — всю сложность побудительных мотивов его действий?

Филимонов видел себя капитаном, ведущим корабль по волнам жизненной стихии. И мысленно убеждал себя: только с капитанского мостика можно видеть препятствия, возникающие на пути. И что бы я был за капитан, если, стоя у руля, спрашивал бы беспрестанно советов, как поворачивать и куда направлять корабль?

И он постепенно приходил к мысли о неизбежности перемен в отношениях с близкими людьми. «Такова логика жизни, природа вещей — не я их придумал, не мне их изменять. Человек, ставший начальником, вынужден менять понятия, взгляды — саму психологию. И нечему тут удивляться!» Мысли шли чередой, но они не меняли настроения, не глушили тоскливых, томительных чувств, терзавших сердце. Ольга и Вадим — не просто товарищи, они даже не друзья — они близкие, необходимые люди. Он без них не может обойтись — вот что страшно. Нет у него без них жизни.

Если Зяблик и Пап ввергли его в обстоятельства, при которых он должен был решать гамлетовский вопрос — быть или не быть, то Федь, Ольга, Вадим Краев не ставили никаких вопросов, — одним лишь тайным и молчаливым осуждением они прочертили роковое: не быть! Не быть тёплым сердечным отношениям, дружеской доверительности, не быть совместной продуктивной работе — ничему такому, что ещё вчера являлось для него отрадой и утешением. Не быть!

И дело не в одной только щекотливой тайне, заставившей его пойти на временный союз с Зябликом; в будущем возникнут другие эпизоды, потребуются гибкость, способность маневрировать. Он так и будет жить под вечным прицелом друзей, под их скептическим, ничего не прощающим взглядом. И всегда думать, опасливо озираться: не поймут, обвинят в трусости, подлости и Бог весть ещё в чём. Ах, Боже мой! Должность директора послала ему испытания, о которых он не подозревал. Рушился мир, питавший его оптимизмом и силой, — тот самый спасительный, очищающий душу круг людей, ради которого он и терпел все невзгоды, устремлялся в дебри неведомых величин. Они олицетворяли народ, живой мир, всю любовь и веру. Как же без них?.. Куда пойдёт, зачем? Вспомнились слова песни:

И отныне всё, что я ни сделаю, Светлым именем твоим я назову…

Филимонов то садился за стол, пододвигал машинку, то порывисто вставал, начинал ходить по кабинету. Ширилась, клокотала в груди обида — теперь уже иного рода, не та, что нанесена была Папом. Как ни чудовищна и коварна была акция гнусного толстяка, но и она, кажется, не так больно задела сердце, как этот неспровоцированный суд друзей. «Не пойду. Там сидит Зяблик!» И не пойдёт! Вадим таков, ему терять нечего. Но как обойтись без него? Ещё неделю назад, когда не было проклятых треволнений, он произвёл новые расчёты, нужно переставить, перепаять в приборе около двухсот тончайших, едва видимых глазом вольфрамовых нитей-проводов. Заставь другого слесаря — всё перепутает, порвёт, потом не разберёшься. Ах, Вадим, Вадим! Поставить бы тебя директором, да напустить Папа — по-иному бы заговорил ты, мерзавец!

Неслышно, незаметно, точно Карлсон спустился с крыши, в кабинет вошел Зяблик. Гладко выбритый, отдохнувший. Под мышкой — папка из жёлтой кожи, новая, видно, привёз из Италии. Согнулся в подобострастно-ироническом поклоне.

— Как спалось, как настроение?

«Чёрт! — думал Филимонов, пожимая руку заместителю и отворачивая взгляд в сторону. — Издевается, что ли?»

— Прошу на совещание. Если позволите — прокачусь с вами в вашей «Чайке»?

— Какое совещание?

— В Президиуме Академии наук. Металлурги собираются. Звонил вице-президент, просил быть.

— Поедемте. Голова болит. Может, пройдёт в дороге.

В машине сел в задний угол салона — не хотел, чтобы Зяблик видел его разбитое тревогой и сомнениями лицо. Откинул назад голову, зажмурил глаза и так ехал всю дорогу. В Академии рассеянно отвечал на приветствия, место занял в заднем ряду, укрылся за широкими спинами академиков. Зяблик показывал на входящих, называл фамилии; в другой раз вставал, подбегал к вошедшему, долго тряс руку. Иным незаметно, одними глазами показывал на Филимонова — мол, новый директор «Титана», восходящая звезда.

Филимонов видел всё это, но мыслью был далеко; на разные лады представлял реакцию Ольги, дальнейшие отношения с нею. Калёной стрелой пронизала простая и ужасная по грозившим последствиям мысль: с думой об Ольге трудился он как каторжник все эти последние годы, — не знал, не давал себе отчёта, но ей он больше всего хотел доказать свою научную состоятельность.

На трибуне, уткнувшись в бумаги, что-то бубнил докладчик — Филимонов не слушал и бездумно оглядывал ряды сидевших перед ним людей. Зяблик сунул бумаги:

— Надо подписать.

Документов было три: один касался нового штатного расписания сектора тизприборов — сотрудников тут становилось больше, оклады многим увеличивались; другой документ — приказ о восстановлении недавно уволенной Мамы Бэб; и третий — приказ о назначении нового начальника отдела кадров. «Та белокурая женщина — помните?» — зашептал Зяблик и нехорошо, одним ртом засмеялся. «На пляже! — чёрной молнией блеснула мысль. — Это она лежала в стороне… всё видела!»

Филимонов чуть не застонал от ужасного открытия. «Заговор! Мерзавцы! Однако ладно. Померяемся силами. Буду бороться… Бороться до конца!»

— А тот… старичок? — спросил, едва сдерживая ненависть.

— На пенсию провожаем.

— Должность серьёзная, — возразил Филимонов. — Хотел бы познакомиться с этой женщиной, поговорить.

— Вы уже достаточно знакомы. — И Зяблик снова засмеялся.

— А Федь? Кадрами он занимается. И штатами… Филимонов возражал, но напора в его словах Зяблик не слышал. Махнул рукой, зашипел неприлично громко:

— Ах, этот Федь! Хотите истории раздувать — слушайте Федя.

Директор нехотя и нетвёрдо подписал документы. Подписывая, мысленно представлял Федя, Ольгу, Вадима. И вёл с ними незримый неслышный диалог: «Вас бы посадить в мою шкуру! Я бы поглядел, как вы завертелись».