Физиологическая фантазия

– Не знаю я, – сказал насупившийся уборщик, в котором, видимо, проснулась классовая ненависть: Фауста Петровна одна занимала огромный шестикомнатный пентхаус под самой крышей, в котором он еженедельно драил застекленные от пола до потолка стены, выходившие на озеро. – Вот придут и разберутся.

– Да что ваш топор! Там не топор был. Оборотень это был, говорю вам, оборотень, – опять завела свое старушка.

«Все, – сказала себе Таня, – надо идти, а то они меня с ума сведут», – и, не произнеся больше ни слова, развернулась и пошла к двери подъезда.

Большой холл на первом этаже подъезда был полностью застекленным, как и наружные стены в квартире Фаусты Петровны. Знаменитая доктор вообще любила стекло: отражения, блики, прозрачность. Все шесть комнат, две ванные, прихожая, гардеробная и кухня были одеты в стекло, хрусталь и зеркала; пентхаус звенел, искрился и переливался, как антикварная люстра. Чистота в квартире была словно в операционной; Фауста Петровна не выносила ни малейшей пылинки. За наведение порядка отвечали две домработницы и уже знакомый нам мойщик окон, терзаемый чувством классовой несправедливости.

Идеальную чистоту не нарушало даже присутствие в доме кота, которого доктор обожала. Кот был томный, толстый, с неяркими полосками по шерсти – мягкий, словно плюшевый – и обнаглевший до предела. Когда ему хотелось есть, он не давал себе труда встать и пойти к миске, а просто посылал в пространство ленивые мяукающие стоны, услышав которые, Фауста Петровна мгновенно впадала в панику.

– Зверечек хочет кушать, – восклицала она.

Бросала наполовину намазанную маской клиентку и бежала с едой к нахальному животному, вальяжно развалившемуся на ее белоснежной кровати, среди пуха и зеркал. Имени у кота не было: просто «зверечек» или «живоглотик» – в минуты особой нежности.

Таня живоглотика недолюбливала.

Во-первых, за наглость.

Во-вторых, за полную никчемность. Более бесполезного существа Таня еще не видывала: целыми днями он дрых, а если вдруг ему случалось смилостивиться и слезть с шикарного ложа Фаусты, то доползал до окна и валялся там, как мешок с тухлой рыбой, подставляя солнечным лучам бессовестную заспанную морду. Армия домработников в это время с проклятиями выцарапывала из ковров клоки его шерсти.

Впрочем, в данный момент Тане было не до живоглотика. Она шла через стеклянный ХОЛЛ К лифту, обдумывая, как лучше рассказать об услышанном Фаусте Петровне. Состояние у девушки было нервно-приподнятое, хотя к возбуждению подмешивалась изрядная доля страха.

Как ни глупо, но ей было приятно, что именно она расскажет доктору эту ужасную утреннюю историю, – Фауста Петровна волей-неволей обратит на нее внимание, будет слушать, задавать вопросы. Таня боготворила доктора, такую взрослую, невозмутимую и уверенную в себе; как же не обрадоваться возможности хоть чем-то ее удивить? Интересно, как она отреагирует? И сознательно, и бессознательно Таня копировала все реакции, жесты и слова доктора, словно хотела спрятать остатки подростковой неуклюжести под этим новым – блестящим и пугающим – образом.

С другой стороны, Таня опасалась вызвать раздражение Фаусты Петровны сообщением об ожидающемся приходе милиции. Вряд ли ей захочется принимать их в своем хрустальном дворце. Доктор может рассердиться, и тогда хорошего не жди. Не будет искать ни правого, ни виноватого. Под руку лучше не попадаться.

В напряженном раздумье Таня зашла в лифт и нажала на кнопку «24» – это последний этаж здания, на котором находился только стеклянный пентхаус. Выше – лишь крыша с красным мерцанием предупреждающих авиационных огней да небесный свод, в котором что-то темное и аморфное – то ли черт, то ли черта – боролось с холодным свежим ветром, прилетавшим от чистых, из-за леса. Решения о том, как разговаривать с доктором и разговаривать ли вообще, девушка так и не приняла; чувства и мысли плавали в ее блондинистой головке, не соединяясь ни в какие разумные фигуры, но застревая в самых неподходящих местах.

«Похоже на эфирный коллодий», – подумала Таня, для которой мышление медицинскими и фармацевтическими образами было вполне естественным.

Коллодий – прозрачная бесцветная жидкость с запахом эфира, застывающая при нанесении на кожу как тонкая, но прочная пленка. Казалось, что и сейчас взвесь Таниных мыслей и чувств исподволь схватывается, блокируется неведомой пеленой, словно невидимый и непонятный процесс перехода, начавшийся помимо Таниной воли, стал развиваться и уже потек по ее жизни, туманя мозги, как будто запахом эфира.

«Что-то я нервничаю неизвестно из-за чего, – заключила про себя девушка. – То вдруг тоска какая-то, домой хочется, в Крым, то деревьев дурацких испугалась, то Фаусте боюсь про милицию сказать. Баек наслушалась бредовых про оборотней, проторчала полчаса со старухами у подъезда. И голова будто не моя. Может, к дождю? Наверно, погода меняется, гроза будет – ветер. Ох уж этот ветер... Черт знает что. Давно уже надо было прийти и начать работать, а не заниматься чепухой».

С этими мыслями Таня подняла руку и нажала на кнопку звонка.

Звонок заливисто раскатился за дверью квартиры, брякнулся, отразившись, о зеркальные стены, и наступила тишина.

Никого.

«Не может быть, – удивилась Таня. – Завтра приемный день, надо препараты готовить. Фауста Петровна наверняка дома».

Позвонила еще раз, уже менее уверенно.

Долгая-долгая пауза и наконец – звук шаркающих ног, приближающихся к прихожей. Дверь отворилась, но вместо энергичной и строгой Фаусты Петровны Таня увидела кошмарного вида старуху с палкой и в нелепом головном уборе.

– Извините, я к доктору, – промямлила девушка.

Держа дверь полуоткрытой, старуха молча разглядывала ее через цепочку. Растерянная Таня тоже уставилась на нее во все глаза.

У старухи было длинное звериное лицо, грубостью черт схожее с выражением лица не то клинического дебила, не то горбатого карлика. Сплющенный курносый нос с широкими ноздрями очень высоко посажен над впалым ртом. Почему-то непропорционально огромное расстояние между кончиком носа и верхней губой и производило страшное впечатление. Кожа на щеках обвисла глубокими темными складками, переходившими в крупноморщинистую шею и невероятной величины бюст, выставленный на обозрение в глубоком декольте. Большие дряблые груди выпирали из туго зашнурованного черного корсажа расплывчатыми кругами; над плечами вздымались белоснежные буфы жестко накрахмаленной рубашки.

Головной убор старухи был под стать костюму: рогатый готический чепец из гобеленной ткани, мелко расшитой цветочками. Надо лбом к нему брошью крепилась белая фата с легкомысленной оборкой; снизу чепец подпирали оттопыренные хрящеватые уши.

Но самым неприятным, еще хуже верхней губы, в этом гротескном лице были глаза: небольшие, карие, с прищуром. Они отчасти напоминали глаза доктора Фаусты, если, конечно, можно сравнить это нелепое чудовище с подтянутой и моложавой пятидесятилетней женщиной. Чем-то эти глаза были похожи и на глаза самой Тани, хотя в этом случае сравнение с хорошеньким созданием двадцати лет от роду нельзя было провести никоим образом. И все же наибольший страх вызывало именно то, что светилось в этих как будто спокойных глазах, – нечто темное и бесформенное, то ли черт, то ли черта.