Флорентийская блудница
Шрифт:
– Вы так мудры, что я часто кажусь себе непроходимой дурой, – призналась она.
В ответ он рассмеялся.
– Душа моя, в этом нет ничего удивительного, я просто намного-намного старше тебя.
Она вздохнула и улыбнулась.
– Глашенька, я никогда не завёл бы разговор о твоём недавнем сне, если бы ни одно неприятное для меня обстоятельство.
– Какое?
– Это твои мысли о моем предательстве. И твои страхи. И неверие мне. В своем сне ты не раз высказала мысль о том, что я мог тебя подло обмануть. Ты мысленно упрекала меня во лжи. Что я тогда, на нашей
– Сейчас я так не думаю…
Виктор подлетел к ней и стал на одно колено. А после взял ее горячую ладонь в свои прохладные руки.
– Любовь моя, я знаю, что все твои страхи и неверие проросли не на пустом месте. Тебя не единожды обманывали – и люди, и обстоятельства. Ты слишком часто доверяла мужчинам, а после разочаровывалась в них самих, и в их поступках. И если бы негодник Володька прожил чуть дольше на этой грешной земле, то он еще не раз бы обрек тебя на самые жестокие разочарования. Я всё это знаю. И все же, мне убийственна любая твоя негативная мысль обо мне. На долгие годы я мечтал бы остаться в твоей памяти самым сильным, самым мудрым, самым смелым и самым всемогущим человеком. Хоть я и не человек вовсе…
– Но, это так. Вы и есть – самый-самый…
– Спасибо тебе, Глашенька.
Он нежно поцеловал ей руку и поднялся с колен.
– Сейчас я нахожусь в тяжких раздумьях, – медленно произнес он.
– Каких?
– Мне предстоит совершить очень неприятный для меня выбор.
– Какой же? – с тревогой спросила она.
– Вот уже несколько дней ты мечешься в бреду. Дошло до того, что тебя лечит местный эскулап, опаивая снотворным.
– Это Серёжа его позвал, – смущенно отозвалась Глафира.
– Дойдет, моя милая, и до того, что они пригласят в дом священников, дабы изгнать из тебя бесов.
– Вот как?! – зло расхохоталась она. – Ну, уж нет! Этого я им не позволю.
– Они не станут тебя спрашивать, mon ange.
– Нет!
– И знаешь, что самое печальное?
– Что?
– У них это получится.
– Почему? Разве ты не всемогущ?
– Потому, милая, что высшая правда сейчас находится на стороне твоего супруга. И что для меня вдвойне печально, так это то, что сие будет справедливо. В руках твоего благоверного сейчас Божий суд.
– Но…
– Не спорь. Он любит тебя, и у вас трое детей. И будут еще дети. И ты была бы с ним вполне счастлива, если бы Я сам и глупый Володька вечно не лезли в твою жизнь.
– Мне кажется, что я не люблю мужа.
– Нет, милая. Тебе сейчас это только кажется. Потому что ты слишком близко находишься ко мне. Ко мне, и ко Тьме. А Тьма так часто выглядит привлекательнее, нежели обычная человеческая жизнь. Та жизнь, которую ты должна полностью прожить. До остатка… Ибо даровал тебе ее сам Создатель.
Глафира вытирала пальцами слезы.
– Нет, это не любовь…
– Родная моя, любовь – это ведь не только страсть, поверь мне… Любовь бывает разной.
Она упрямо качала головой.
– Когда ты спала в душной комнате, я вспоминал слова мудрого Соломона: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать
мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь…»– Ах, опять это…
– Да, моя милая. Я показал тебе свои миры. Лишь часть их. И этого хватило, чтобы лишить тебя покоя. Я показал тебе свою любовь. Лишь часть её. И этого хватило, чтобы лишить тебя счастья.
– Но…
– Я вынужден стереть твои воспоминания обо мне. Сделать это ради того, чтобы ты прожила эту жизнь спокойно. И была рада тихому семейному счастью. Я сотру все воспоминания о моем Царстве и о наших с тобой прогулках. Я уберу у тебя из памяти даже музыку великого Альбинони. Её ты услышишь лишь после ухода.
– Ты и Бетховена от меня заберешь?
– Нет, и Бетховена и всех остальных оставлю, – усмехнулся он.
– И ты считаешь, что это справедливо? – спросила она, утирая слезы.
– Да…
– И Володю я тоже забуду?
– Нет, его ты будешь помнить. Ибо он обычный человек. И жил с тобою в одно время. Правда, я постараюсь, по возможности, пресечь его визиты к тебе, дабы он не смущал так часто твой покой. Ему просто будет некуда тебя водить.
– Как это?
– Сейчас ты всё увидишь. Идём…Только задержись здесь хоть на мгновение. Ты видишь эту комнату?
– Да.
– Смотри лучше! – он высоко поднял подсвечник. – И запоминай.
Неровное пламя выхватило из тьмы черные заплесневелые доски, рассохшихся от времени стен, оконную раму с выбитыми стеклами, пыльные углы, обильно поросшие тенетами, в которых роились то ли мыши, то ли ночные призраки. Осветило оно и щербатый грязный пол, усеянный обрывками старых газет, пустыми бутылками и окурками от папирос.
– Загляни в камин.
Глаша осторожно подошла к потухшему камину. Там, среди холодной и спекшейся кучки старой золы, она увидела черные ленточки обугленной плети и доски от знаменитых «тисков».
– Надеюсь, что тебе их не жаль…
– Нет…
– Я повторю, когда ты будешь со мной, то лишь наше собственное желание сможет остановить любой порыв бескрайнего воображения. И не одна мораль не заставит нас изменить наши планы. Вольным будет дана – воля. А ныне… Я решил покончить с этим. Да, простит меня великий царь Соломон. Я вновь процитирую одну из его премудростей: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать».
– О чём вы?
– Пойдем…
Он потянул её за собой – вон из этой печальной комнаты. Они спустились вниз по деревянным ступеням и, миновав столовую, очутились в темных и покосившихся от времени сенях. Когда он вывел ее на воздух, глазам стало светлее от луны, выскочившей из-за ночных облаков. Где-то рядом пел сверчок. И старые ветлы шевелили своими тонкими ветками, словно распущенными волосами. Глафира с демоном стояли напротив бани, а Овидий прогуливался чуть поодаль, по берегу Махнёвского пруда.
– С тех пор, как умер Володя, прошло не более семи лет, – произнесла она в задумчивости. – Неужели за эти годы баня настолько обветшала?