Фонарь на бизань-мачте

Дальше продвинуться я не мог. Никто никогда мне не скажет, правда это или неправда. Но вдруг мои мысли вернулись назад, к моему приезду в колонию, и я вспомнил о любопытном стечении обстоятельств… Меня обуяла холодная ярость, я повторял себе без конца: ну и олух я был, вот олух так олух! Как и Франсуа, как Шарль Гаст. Присутствие Изабеллы в гостинице Масса в день моего приезда потеряло в моих глазах все могущество случайного совпадения. Я допускал теперь, что путешествие в дилижансе было лишь результатом холодного расчета. Я сопоставил самоотверженность по отношению к госпоже Кошран с приказом о наказании Неуловимого тридцатью ударами кнута за слишком явно выраженное отцовское чувство.

Я решил сам отправиться за Тальони. Я медленно шел дорогой вдоль пляжа. Утро было похоже на все другие, солнышко продолжало свой путь по небу, рыбацкие лодки стояли на якоре вдоль рифов, птицы сидели на ветках. Только я один потерял управление и цель, только я один боялся себя и других, боялся того, о чем думал сам, и того, что, возможно, знают другие.

У Букаров я, не желая никого беспокоить, кликнул садовника. Однако, пока я ждал у ворот, ко мне подбежала Анна с распущенными и свободно летящими светлыми волосами. Она показалась мне воплощением юности и чистоты.

— Вы тут в наше отсутствие ухаживаете за бабушкой, Никола, — смеясь, сказала она, — и совсем вскружили ей голову. Весь вечер вчера она только и говорила о вас, так нам, по крайней мере, казалось, потому что фразы были совсем бессвязные и разве что ей одной был внятен их смысл.

— Ваша бабушка, Анна, очень добра, что интересуется мной, — сказал я. — А можно узнать, с чего бы я ей доставил столько хлопот?

— Как угадать, Никола? Она говорит про какое-то ослепление, стучит кулаком по столу и добавляет, вытянув подбородок: «Не так и страдая, в общем-то, слепотой». Я до того смеялась над ней, что она меня выругала.

— Не понимаю.

— А кто понимает? И чем ей яснее ваша тревога, тем она больше старается вас растравить. Но все эти бабушкины монологи, весь этот гнев никогда еще никому не вредили. Сегодня она то и дело что-то мурлычет себе под нос.

Я от души наслаждался живым общением с Анной после горячки последней ночи. Садовник, держа Тальони за повод, уже ступил на аллею. Глядя на Анну, я вспомнил внезапно прошлый наш разговор.

— Ответите ли вы мне на один вопрос? — обратился я к ней.

— Почему же нет, Никола?

— С чего вы тогда, в субботу, заговорили о деньгах и банковском счете?

— Ни… ни с чего, Никола, это было просто ребячество.

Она отвела взгляд, но я был охвачен страстным желанием допытаться.

— Нет, не ребячество, — сказал я, — у вас были какие-то основания. Скорее всего, вам представился случай проверить, неважно как именно, но проверить чьи-то слова, которые вам показались фальшивыми и таковыми и были, не правда ли?

— Ничего я не проверяла, просто случайно прочла письмо без конверта, только чтобы узнать, кому оно адресовано, и вернуть. Это было в Порт-Луи, когда мы туда приезжали.

— Про пятьдесят тысяч пиастров?

— Про пятьдесят тысяч пиастров. И больше не спрашивайте ничего.

Кровь залила ей щеки, глаза засверкали. Я вновь ощутил настоятельную потребность побыть одному.

— До свидания, сестричка Анна, — сказал я.

Она закрыла за мной ворота и прислонилась лицом к прутьям. Сев в седло, я к ней обернулся. Она подняла руку в прощальном привете.

Я вернулся домой. Конюх, придя за Тальони, провел рукой по вспотевшей шее кобылы и укоризненно покачал головой. Я до того не имел привычки загонять своих лошадей и со смирением принял этот упрек.

В библиотеке я с хмурым терпением ждал, пока Купидон, забрав свою половую щетку и метелку для пыли, покинет комнату. После чего я вытянулся на диване, заложив руки за голову. Утренняя холодная ярость сменилась глухим уныньем, перешедшим затем в безграничную снисходительность. О чем бы я ни подумал, все-то я мог очень пылко обосновать и опровергнуть куда как правдоподобно. Прошли час и другой. Уже было готовый в покое и тишине прийти к какому-нибудь решению, я теперь не был уверен в его необходимости. «Пусть пройдут месяцы, пусть время сделает свое дело…» Снизошедшее свыше великолепное ослепление привело меня в мир, который сутки тому назад еще был моим. Овладевшее мной несказанное счастье, обманчивые надежды так меня взбудоражили, что руки мои затряслись. Недолгой была эта дрожь. Плясунья Розина прервала мои мечтания.

— Бдительный хочет поговорить с вами, сударь.

Я встал и вышел на заднюю террасу. В службах царило относительное спокойствие. Тяжелые работы закончились, близилось время второго завтрака. Выйдя из полуподвала, Бдительный поднялся ко мне на террасу.

— Вот что мы нашли, когда утром чистили дно.

Он развернул широкий лист хлебного дерева и подал мне пистолет, испачканный тиной.

— Спасибо, что ты мне принес его, Бдительный.

Он поклонился смущенно.

— Я подумал, а вдруг это тот пистолет… Там рядом болото.

Я велел дать Бдительному табаку, и, когда он ушел, я принялся очищать пистолет в ожидании завтрака, о котором должна была возвестить Плясунья Розина. Я бросил оружие в таз, и покрывавший его слой высохшей тины отпал. На рукоятке четко виднелись два выгравированных на ней инициала. Я продолжал очистку. Откинул затвор. Никакой пули там не было.

Я завтракал, приставив пистолет к серебряному подсвечнику, украшавшему обеденный стол. Не спеша покончив с едой, я сел за бюро в библиотеке и написал, не отрывая пера от бумаги:

«Я буду вас ждать в пять часов у болота. Никола».

Горячий сургуч опалил мне пальцы. Я крикнул конюха и приказал немедля доставить письмо.

Не знаю сам почему, я обошел все нижние комнаты, на мгновение присаживаясь в каждой из них. В гостиной я остановился перед панелью с резьбой, выполненной Франсуа, потом, непонятно зачем, постоял у застекленных дверей на террасу, глядя вдаль на шоссе и на море. Позже я, обогнув хозяйственные постройки, прошел по тропинке мимо гвоздичных деревьев до деревянного мостика через ручей. Мирты раскинули свои ветви, с которых над папоротником свисали медового цвета плоды. Стрекозы носились от берега к берегу, привлеченные, как и пчелы, запахом цветущих гвоздичных деревьев и готовые тотчас стрельнуть назад при малейшем дуновении ветра. Я на минутку облокотился на деревянные перильца моста. Давно высохшая кора отшелушивалась под руками, ручеек журчал, весь рябой от озноба. Но я знал, что еще отдыхать не время (придет ли она на свидание, я пока не задумывался), и, оставив ручей позади, ушел. Тропка бежала вверх, вскарабкалась и на другой пригорок, снова спустилась, чтобы, круто взлетев, закончиться между пятью стелами. Я сел на едва выглядывавшие из земли корни миробалана, который, возвышаясь над этим поросшим травкой могильным холмом, словно бы охраняет его.

«Франсуа Керюбек, рожденный в 1710 году. Франсуа Керюбек, рожденный в 1744 году. Франсуа Керюбек, рожденный в 1788 году».

Я прижал свои веки концами пальцев. Огненные круги, гигантские молнии наталкивались на другие картинки. Они сменялись без участия моей воли. Я уже не боролся. Зачем, если точно знаешь, что жизнь влечет тебя по течению, как палые листья миртов уносит к морю ручей. Я согласился с тем, что действительность такова, какой ее рисует моя фантазий, пускай отрывочно и сумбурно.