Фонарь на бизань-мачте

— Мне вздумалось прогуляться до Маэбура пешком. Я пришлю за ней завтра утром.

Я проводил госпожу Букар до крыльца. Мысли и речи наши вновь обрели свободу и непринужденность. Поговорив об уборке сахарного тростника, мы перешли к предстоящему в гарнизоне балу, и я пожелал ей спокойной ночи. Я уже был у ворот, когда она вдруг меня позвала:

— Никола, вернитесь!

Я пошел к ней. Старая дама сорвала с куста едва распустившийся бутон розы. Просунув цветок в петлицу моего сюртука, она сделала шаг назад, словно бы для того, чтоб решить, насколько эффектно на сером лацкане выглядит это пунцовое пятнышко. Сощурив глаза, она весело улыбнулась.

— Человеку дано пятьдесят возможностей полюбить и столько же разных возможностей быть счастливым — запомните это, молодой человек.

И, уже обо мне не заботясь, она удалилась.

XXIX

Я пошел в Маэбур по пляжам. У меня не было определенной цели. Я собирался поужинать у господина Лепанье, задержаться там допоздна и вернуться в «Гвоздичные деревья» не раньше полуночи.

Меня встретили на постоялом дворе криками «милости просим», «добро пожаловать», звонко хлопая по плечу, очистили место за одним из столов, и я под честное слово, не дрогнув, истратил добрых полсотни пиастров. И уж тем более не заставил себя просить и выдул несколько полных стопочек водки, но в десять часов я ушел оттуда уже отрезвевший и недовольный, внезапно охваченный жаждой покоя и одиночества. Я снова спустился на пляж. Луна одним боком зашла за тучу. Я присел на выступ скалы, обнажившейся при отливе. Мной овладела чудовищная усталость. Я долго сидел так, облокотившись на поднятые колени, спрятав лицо в ладонях. Может быть, Изабелла искала меня, может быть, она бродит сейчас по аллее, подошла к террасе… Я начал бороться с собой, со своим желанием отпихнуть все то, что подсовывает мне память, с тяготением к ней, которое возобладало над всем. Над всем.

Я опустил руки. Слева вырисовывалась темная громада горы Льва. Барки, стоявшие на якорях возле берега, тихо покачивались, и вода плескалась у их бортов. «А больше не в силах противиться вам и себе. Когда я придерживаюсь одних только фактов, отбиваюсь от этого страха, этого подозрения, от неотступно преследующей меня мысли, все становится просто, легко». Эти слова, возникшие под пером другого и адресованные женщине, той ночью стали моими словами, я полностью их принимал и относил к той же женщине. Как и Франсуа, я боролся против моих подозрений, страхов и отбивался от неотступно преследующей меня мысли. Если и я, в свою очередь, придерживаюсь одних только фактов, все становится просто, легко. Но против чего боролся Франсуа? Я пожалел, что не захватил свою трубку, когда уезжал из «Гвоздичных деревьев». Я редко курил, но мне сдается, что в эту ночь меня успокоили бы и, возможно, даже утешили такие простые действия, как набивка трубки, подпаливание табака, вдыхание дыма. «Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Я понял, что никогда не избавлюсь от этого. Никогда! Что буквы будут сами складываться в слова. Что слова будут неумолимо выстраиваться в четкую мысль, покамест я не признаю ее своей. Я встал и начал ходить туда и сюда по песчаному берегу, заложив руки за спину. И тут у меня в ушах раздался голос Рантанплана: «Присядет, бывало, к бюро и часами сидит, скрестив руки, и ничего не читает, не пишет. А то так возьмется ходить туда да сюда по комнате или террасе». И прислонился к манговому дереву, которых много растет но всему побережью. И не хотел походить на Франсуа, я не хотел воскрешать те часы, которые, он пережил. Я хотел быть могущественней и сильнее его.

Где-то заржала лошадь, и вдруг повеяло свежестью. Я поднял воротник сюртука, и мои пальцы коснулись цветка, который госпожа Букар засунула мне в петлицу. Смех, да и только! Я вырвал розу и, бросив ее в песок, почувствовал, что этот гневливый жест как будто меня ободрил. С еще глухо и сильно бьющимся сердцем я поплелся к «Гвоздичным деревьям». Пересек уже спящий город, и собаки из-за решеток лаяли мне вослед. За кисейными занавесками были видны ночники у детских постелей. На улице Голландцев из распахнутого окошка выглянул человек. Он постоял, опершись на оконную раму, глядя, как я удаляюсь. Вскоре мощеные улочки остались у меня за спиной, и я зашагал по шоссе. Мягкий морской ветерок прошелся по тростниковым листьям, и на дороге заколыхались легкие тени. То была ночь, как будто нарочно созданная для радости.

Еще приближаясь к месту, где аллея от дома Изабеллы упирается в шоссе, я замедлил шаги. А оказавшись напротив ее ворот, и вовсе остановился. За стеклами окон нигде не горело ни огонька, но дом в глубине двора был ясно виден при свете луны. С обеих сторон аллеи трепетали разлапистые огромные листья и алые цветы, напоминавшие кисти рук с зажатыми в них пузырьками яда. Я смотрел, как то клонятся долу, то снова взвиваются вверх эти ветки, и мне показалось вдруг, что я лечу в пропасть и моему падению не будет конца. Я только что понял, в чем состояла пытка Франсуа, понял и осознал ее ужас.

XXX

Возможно, что я бегом бежал к «Гвоздичным деревьям», возможно, едва тащился. Рассвет застал меня совершенно одетым. Я слышал привычные звуки, птицы перелетали с ветки на ветку. Наковальня сажал хлебы в печь, рабы окликали друг друга.

Я принял холодный душ, вода долго струилась по моему лицу. Я хотел превратиться в безумца наподобие тех, что вопят без причины, но хоть по крайней мере имеют право вопить, чтобы избавиться от своих страхов. Я пожалел, что оставил Тальони в конюшне Букаров. Ни одна верховая лошадь не была мне мила так, как эта, наверное, потому, что я купил ее сам, что она привыкла к моему голосу и руке, и стоило лишь приложиться лбом к ее шее, как я ощущал ее радостный трепет. Я провел перекличку. После двух солнечных дней под руководством Бдительного вновь начались осушительные работы. Ничто не переменилось. Рантанплан, подав первый завтрак, отправился объезжать плантации, и я стоял перед выбором: хочешь — без дела шатайся по дому, а хочешь — иди на прогулку, как говорится, куда глаза глядят.

Я выпил две чашки кофе без молока, чем несказанно удивил Рантанплана. У меня было впечатление, что я верчусь, точно флюгер, что я утратил и волю, и разум, что я не более как бездумная животина, но время от времени, словно бы для того, чтоб вернуть мне мой человеческий облик, кто-то меня припекает каленым железом.

Достав из ночного столика свою старую трубку, я устроился на террасе. Я не желал поддаваться искушению истощать свои нервы бесплодной ходьбой и сел на перила, спустив ноги наружу.

И тогда, совсем как ребенок, склонившийся над какой-нибудь головоломкой, я принялся разбирать детали, всплывающие одна за другой в моей памяти. Я не позволял себе проявлять снисходительность ни к другим, ни к себе самому. Всякому действию я придавал то значение, какое мог угадать или вывести, каждый поступок расценивал по тому, предшествовала ли ему цепочка злоумышлений. Мне нравилось сочинять историю женщины, связавшей свою судьбу с существом вполне заурядным единственно из-за того, что где-то на затерянном посреди океана крошечном островке у этого человека было сто арпанов земли, тридцать рабов, усадьба и скот. Мне нравилось воображать приезд этой женщины на чужбину, ее реакции, ее первоначальное удивление, первый взгляд на соседний дом, имеющий вид средневекового замка. Морские купания при лунном свете, мокрые волосы…

«…Если женщина, выходя из воды, уверена, что на нее не смотрят, разве будет она отжимать свои волосы со столь явным бесстыдством?» И тем же почерком, но на десять лет раньше: «Есть ли что-либо более прекрасное, более восхитительное, чем капли воды, струящиеся по коже?»

Потом пройдут годы терпеливого ожидания, может быть, даже смирения. Или медленного расцвета чувства, нового честолюбивого замысла. И вот званый вечер в Бо-Валлоне, прогулка в саду между двумя танцами. «Я вам это сказал. Я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует. Но тогда вы еще оставались недосягаемы».

Возвращение в фаэтоне, ночь, рядом мужчина, которого она не может любить, и мысль о другом, в вечерней одежде, во фраке. Возвращение, дверь распахивается в гостиную, где «во всех четырех углах из ваз, точно пламя, выметывают большие красные и розовые цветы». Чашка какого-нибудь настоя, наверно. «Доктор сказал, что это смертельный яд». На рассвете, когда все уже было кончено и паркет вытерт — «весь паркет был залит водой», — можно позвать на помощь и обратиться к соседям. И снова проходят месяцы. «Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»